КРЫША:  Литературный Салон
ТЕКСТЫ                            ПЕРЕВОДЫ ...................................	Журнал ЗЕРКАЛО                  АЛЬМАНАХИ и АНТОЛОГИИ ...................................................
КАЛЕНДАРЬ    2000 год НОЯБРЬ - вечер Евгения Штейнера ИЮНЬ - вечер Валерия Мерлина АПРЕЛЬ - презентация романа Наума Ваймана "Ханаанские Хроники"   1999 год НОЯБРЬ - вечер  журнала ЗЕРКАЛО  в Доме Писателей в Тель-Авиве ИЮЛЬ - "Наиболее значительные книги 90-х годов" - обсуждение МАЙ - вечер новых текстов    1998 год ДЕКАБРЬ - Семинар "Геополитика культуры  и литературный быт"  ОКТЯБРЬ - вечер Николая Байтова ИЮЛЬ - вечер Леонида Гиршовича ИЮНЬ - вечер Михаила Гробмана МАЙ - 2-й вечер Павла  Пепперштейна АПРЕЛЬ - 1-й вечер Павла Пепперштейна        1997 год ДЕКАБРЬ - презентация журнала ЗЕРКАЛО,  №№ 5-6  НОЯБРЬ - вечер новых текстов ОКТЯБРЬ - лекция  Аркадия НЕДЕЛЯ СЕНТЯБРЬ - вечер Глеба МОРЕВА АВГУСТ - вечер  Александра ГОЛЬДШТЕЙНА ИЮЛЬ - выступление Александра БРЕНЕРА ИЮНЬ - вечер открытия	САЛОН "КРЫША" -       Это реальная крыша четырехэтажного дома на улице Вайзель в Северном Тель-Авиве, в нескольких минутах ходьбы от известного кафе "Апропо".      Огромная, метров в сто квадратных, крыша-веранда, заставленная пальмами, цветами, креслами, качелями, качалками...       Вот на  этой в прямом и переносном смыслах площадке  и происходят в течение последнего года, с периодичностью раз в месяц, литературные собрания.       Обычное количество гостей (в большинстве своем непосредственно приглашаемых) - 25-30 человек. В организации и ведении вечеров участвуют  Александр Бараши Александр Гольдштейн.

ВЕЧЕР ОТКРЫТИЯ
ИЮНЬ  1997 ГОДА

Короткими  вступлениями собрания открыли  Гольдштейн и  Бараш.
Было сказано, что нам необходима "крыша", где мы могли бы с
максимально доступной удовлетворительностью  - в своей
социокультурной конситуации - читать новые тексты, обсуждать
происходящее, общаться, протусовываться и проч. В наших
условиях (в широком смысле -  эмигрантских) в лучшем случае возможно
лишь  существование группы, или еще точнее - круга литераторов,
что и - - -
     Далее состоялось  "круговое"  (во всех значения слова) - чтение.
    Александр БАРАШ  прочитал один из своих последних больших
текстов - САКСОНСКИЙ БЕРЕГ. Это трехчастная вещь, по впечатлениям
от путешествия на юг Англии, по идее автора - соединяющая разные
возможности говорения: от чисто лирического - через прямую
рефлексивность, обычно действующую в эссеистических экзерсисах - до
психологизма, чаще всего встречающегося в прозе. Текст написан
свободным стихом; функции организации речи осуществляет
графическая структурализация "ткани". Каждый период речи оказывается
как бы живым кристаллическим организмом; моменты наиболее высокого
напряжения и  энергетики фиксируются удлинением строки; в то же
время такие структуры позволяют и работу фактически в
минималистском духе - на уровне разъятия и рассмотрения звуков...
     Исраэль ШАМИР прочитал несколько отрывков, представляющих его
перевод - перевода Лоуренсом Аравийским с древнегреческого на
английский ОДИССЕИ Гомера. Ход Шамира, насколько можно понять,
заключается в том, что любой перевод представляет не в меньшей
степени  эпоху переводчика, то есть, собственно говоря, тип сознания
обитателей  этой  эпохи, чем -  эпоху создания оригинального текста. В
Англии новые переводы Гомера появляются достаточно часто -
возможно, со скоростью  смены мироощущенческих  эпох - таким
образом, каждая  эпоха "догоняет" Гомера - и саму себя. Русский же
читатель до сих пор кормится только Гнедичем и Жуковским (если не
детскими переложениями). Переводя Лоуренса Аравийского, можно, во
всяком случае, увидеть, как выглядел Гомер в глазах англичан в
известную эпоху.
   Наум ВАЙМАН - зачитал отрывки из своей монументальной  книги
ВРЕМЯ НЕ ЛЕЧИТ. Она представляет собой свод впечатлений автора от
ВСЕГО - начиная от политики и до  эротики (причем, брутальная
конкретность присуща, вопреки естественным ожиданиям,  в большей
степени первому, чем второму) - и включая русскую литературную  жизнь
Израиля. Как говорили в кулуарах (покуривая за одной из пальм),   мы в
последнее время гадали, кто же напишет мемуары о нашей жизни
здесь - со всей хрестоматийностью  передержек, личных пристрастий etc
- и не ждали мы ничего хорошего в первую  голову от кого-нибудь из
тихого  юношества, кудрявого и милого, шепчущегося в углу с девушкой,
не понимающей по-русски. Но напряженным мизантропическим
летописцем оказался именно Вайман - в вышеупомянутую  категорию
(юношества) он явно не вписывается, но по неожиданности  эффекта
никому не уступит. Но при любом раскладе, консенсус един - книга живая
и во многом очень точная - по крайней мере, в том, что касается самого
Ваймана.
     Дмитрий СЛИВНЯК прочитал несколько рассказов- эссе (точнее
определить этот по-хорошему модный жанр затруднительно, но он и не
предлагает себя однозначно квалифицировать). Весьма ценным - для не
слишком разработанного в  этом смысле русскоязычного пространства -
является  соединение  подлинного знания еврейской традиции - с
эстетическим качеством (то, что называется несколько неловкой
калькой - "продвинутость").
     Александра ПЕТРОВА читала поэму БАРЫШНЯ И САРАЦЫН - текст,
состоящий из разножанровых, разносюжетных и разностилевых глав,
соединяющий и прямую  лирическую  речь, и воспоминания детства, и
описания Иерусалима и Иудеи, и историко-культурные обобщения, и
юмор - или то, что можно таковым посчитать. - В общем,  современный
текст.
      Несколько стихотворений в конце собрания прочитал  Владимир
Тарасов.
      На вечере присутствовал и Михаил Гробман, от чтения стихов
уклонившийся, но во всем остальном (комментарии и обсуждения)
принимавший самое непосредственное участие.
 

К списку вечеров
 
 

ВЕЧЕР АЛЕКСАНДРА БРЕНЕРА
ИЮЛЬ 1997 ГОДА

Большинство собравшихся на КРЫШЕ в  этот вечер были достаточно
хорошо знакомы с Бренером по "старым временам" - в начале 90-х
годов он прожил несколько лет в Израиле, куда приехал со своей
исторической родины - из Казахстана. В какой-то момент, как и несколько
других людей из "круга" (в центре коего в то время была газета ЗНАК
ВРЕМЕНИ, издававшаяся Ирой Врубель-Голубкиной и Михаилом
Гробманом) - Бренер вновь отправился в Россию  (от которой  недавно
тоже "ушел", как легендарный герой всех художников жизни - Колобок).
     Года три назад, приехав из Москвы на побывку из армии револю-
ционного искусства - к родным, Бренер  появился на очередном
благочинном заседании ЛИТЕРАТУРНОГО  СОБРАНИЯ
(культурологических семинаров, проводимых в Иерусалиме в течение
пары лет Гольдштейном и Барашом) - и учинил вполне ожиданную
разборку : с оглушительным мычанием не удовлетворенной
предъявленным дискурсом души, проходом на рысях по лакированному
столу заседаний и попыткой - по смежности - вместо "пасти" порвать
рубашку Гольдштейна, продемонстрировав (все-таки несколько
символически, "не до конца", как и в сцене с женой у Пампушки в
Москве),  что искусство - "не то, что ты думаешь, а кровавое дело".
     И вот летом 97 года, по выходе из голландской тюрьмы, Бренер
вновь посетил наши до смешного в прямом смысле - Палестины.
Единственное его выступление в Израиле состоялось на КРЫШЕ Оли
Медведевой. Надо сказать, что  имидж крутого озорника, опасного для
публики, хоть и был отработан - но довольно схематично, механистично -
и всего в одном кратком  эпизоде, достаточном для разговоров о нем, но
не более того, без всякой связи с выступлением в целом. Примерно
посередине довольно конвенционального чтения стихотворных текстов,
несколько расцвеченного заунывным распеванием и монотонным
стучанием ножом по кастрюле, Бренер - дойдя до одного из пафосных
энергетичных моментов - ударил снизу носком ботинка по стеклу
журнального столика с фруктами и бутербродами, стоявшего прямо
перед ним. Стекло разбилось, раздался всеобщий ах, яблоки покатились
по полу... Между тем хозяйка дома, усыпанная осколками стекла, не
прекратила видеосъемки, которую  производила, сидя на корточках
прямо напротив Бренера; тем самым она продемонстрировала, что
воспринимает происшедшее как неотъемлемую  часть представления.
Чтения культурный герой при сем не прерывал - также не предоставляя
повода для активного проявления реакции сидевших вокруг. В
результате -  в первую  очередь, благодаря  невозмутимости Оли -  никто
не имел возможности расценить жест нашего сумрачного баловника как
направленный против "тебя", требующий пресечения или отмщения.
Nothing personal - как говорят в американских боевиках - стреляя в
блестящий от ужаса лоб больничной нянечке, невовремя зашедшей в
палату во время посешения маньяком психопатки.
     Что касается самих читаемых произведений, это были нормальные,
хорошего класса, достаточно свежие стихотворные тексты (длинные
строки, обычно с парной рифмовкой), тематически в основном - монологи
в декорациях путешествия по Америке. По-видимому (наши впечатления
- аудиовизуальны, без чтения глазами) они вполне вписываются в
традицию  от Лимонова до Могутина.  С точки зрения литературной -
явно четче и яснее, чем остальные известные нам тексты Бренера.
Для  такого темперамента характерна сильная монотонность,
репродуцирование одного жеста-приема. Обычно авторы подобного типа
стремятся компенсировать "занудность"  каким-то своим вариантом
внесения оживления. - Бренер предложил домашний концерт, с легкой
истерикой по адресу журнального столика, в качестве разрядки.
     В целом, главная функция таких людей - не  литература или
живопись, а - приведение соседей по культуре "в чувство"; "волки -
санитары леса". Хорошо, что они время от времени воют под окнами и
таскают кур из киббуцного курятника.
 

К списку вечеров

 

ВЕЧЕР АЛЕКСАНДРА ГОЛЬДШТЕЙНА
АВГУСТ 1997 ГОДА

     В начале лета в Издательстве НЛО в Москве вышла книга Александра
Гольдштейна "Расставание с Нарциссом. Опыты поминальной риторики".
Вечер на КРЫШЕ был посвящен  этому событию.
     Выступление Гольдштейна соответствовало одному из наиболее
точных и  эффектных планов его книги: это было непосредственное
естественное говорение, когда интеллектуализм и интуиция к культурной
актуальности  - не форсируются, не манифестируются в качестве
центрального объекта внимания, а оказываются бэкграундом, пейзажем -
где происходит реальное действие.  Гольдштейн рассказывал
о том, что формировало в  юности и воздействовало далее на его
сознание (и вело, соответственно, к книге - как к своду реакций на
происшедшее с ним к моменту ее публикации). Юность: приморский
южный город (Баку), книги (когда выходишь к вечеру из библиотеки с
головой,  горящей роскошней заката - от того, что с твоим мозгом сделал
за последние несколько часов Хомский, скажем), отношения с социумом -
не в меньшей степени с Востоком, чем с советской системой (филолог-
еврей, пишущий для делающих карьеру в  этой сфере отпрысков
местной  элиты - диссертации) и т.д. Довольно логичным кажется и
попадание Гольдштейна в Тель-Авив: с технической точки зрения  сие
было, как ни странно, гораздо проще, чем переезд в Москву; в смысле
географии -  все очень похоже, только "точнее"- здесь центр Ойкумены,
а Баку - окраина любого круга; со всех же остальных точек - культурной,
национальной, просто бытовой   - Тель-Авив соотносится с Баку
примерно как Нью-Йорк с Москвой (последнее сравнение - автора  этих
заметок, а не героя описываемого вечера).      Постепенно монолог
Гольдштейна перешел в столь же естественный  (как бы "внутренний
голос" круга) диа-, триа- и более - лог. В беседе участвовали  М. Гробман,
А. Бараш, И. Шамир . Говорилось, в частности,  о том, что книга
Гольдштейна является собранием текстов, зафиксировавших  эволюцию
относительно ортодоксального филолога и критика - через так
называемую  "свободную  эсеистику" (жанр, определяемый скорее
эмоционально, чем рационально) - к собственно литературному
действию , то есть прямой вербальной активности, в идеале
стремящейся если не к пересозданию  мира, то во всяком случае к
обновлению  сознания (между первым и вторым - не упомянуто
множество промежуточных  этапов). Как заметил Александр Бараш,
Гольдштейн фактически создал свой стиль, он узнаваем и
един - в книге и в газетной статье (и в разговоре... только в последнем
случае - все несколько бледнее; впрочем,  так и должно быть с
профессионалом, центр жизни которого - в фокусировании процесса
существования  в письме). Стиль Александра Гольдштейна отличается
восточной велеречивостью, со всей соответствующей субтропической
метафоричностью  и синтаксической изощренностью агрессивной
мягкости (восходящей, вероятно, к традиции выживания при дворе
какого-нибудь персидского - или византийского - владыки). Все  это
соединено с теми вещами, о которых мы говорили в начале заметки: с
европейской интеллектоцентричностью  и обостренной
чувствительностью  к "культурному нерву"  эпохи, что характерно уже для
персонажей современной интернациональной  community литераторов
известного типа и уровня, где бы их бытовые тела ни пребывали.
Весьма важно и показательно, что не устанавливается  никакой
дистанции ( кроме той, которая присутствует всегда между двумя
разными явлениями, как между разными людьми) - между "бытом" и
"литературой", между автором и текстом, между критиком и автором,
между текстами, традиционно пребывавшими в разных вертикальных и
горизонтальных измерениях. По всей вероятности, только таким образом
- личным, героически-интимным прямым говорением - можно
преодолеть  чудовищное скопление  условностей, искусственно
нагромоздившихся за последние более чем полвека в литературе на
русском языке. Во всяком случае, в ситуации пребывания литератора
или группы литераторов вне улицы и аудитории своего языка - другого
выхода не остается. Об  том говорили и Александр Гольдштейн, и
Александр Бараш, аппелируя, как обычно, когда речь заходит об
аналогиях, к опыту "парижской ноты". Обсуждалась, естественно,  и
СРЕДИЗЕМНОМОРСКАЯ  ИДЕЯ или ВАРИАНТ КАВАФИСА,
представленная, в частности, и в книге Гольдштейна.
     Некоторым антрактом в культурологическом разговоре явился где-то в
середине вечера характерный инцидент с участием Израиля Шамира и
Михаила Гробмана. Шамир высказал мнение, что все по-настоящему
значительные современные художественные произведения о Палестине
написаны не евреями, а арабами. Тут трогательно то, что тройная
неуместность  этого замечания - контекст разговора не предполагал ни
западания в политику, тем паче - арабо-израильские отношения, ни
какой-либо литературы, кроме русской, и более того - был конкретный
"именниник", с которым или о котором и стоило говорить, - так вот,  эта
принципиальная корявость "резкого" жеста - и вообще является
знаменательной, если не самой яркой чертой любого политического
экстремизма. Такой выпад не требует ответа по существу
(еврейская - и израильская - и ивритская литературы выдержат вызовы
куда посерьезней). Правильнее сказать - ответом по существу оказалась
как бы полусонная реакция Гробмана, который не расслышав (?) имени
одного из арабских писателей, приводимых в качестве примера
Шамиром, спутал (?) его с городком в районе Суэцкого канала и
недоуменно сказал: "Какой такой... Мы же его разбомбили еще в
67-м?.." Сцена завершилась не взрывом, а хмыканьем.
 

К списку вечеров
 
 

ВЕЧЕР ГЛЕБА МОРЕВА
СЕНТЯБРЬ 1997 ГОДА

      Глеб Морев готовит к изданию  поздние  (34-го года) дневники
Михаила Кузмина.
     То, что Кузмин - одна из центральных фигур русской культуры начала
века - причем, нескольких  эпох, "через которые" он жил: от
символистской до "обериутской" -   не требует специальных
комментариев. Очевидно, что и значение его для трех-четырех
поколений современников было связано не только с литературой, но и по
крайней мере - с еще одной сферой, не менее важной для здоровья
культуры: с типом поведения, присутствием в данном контексте (стране,
городе) яркой, глубокой и артистичной (в самом широком смысле)
личности. Как отметил Глеб Морев, не менее важно другое, что
называется - для нас, сейчас :  в последние годы, судя по всему, именно
Кузмин стал  для русского сознания тем, чем был для него, скажем,
Мандельштам во второй половине семидесятых годов - необходимой,
близкой по духу и стилю  хрестоматийной личностью.  Определенную
роль играет здесь и сексуальная ориентация, столь популярная  в  наши
дни (дополнение, скорее, автора заметки, чем выступавшего).
     Основную  часть вечера заняло чтение Моревым собственно
дневников Кузмина - превосходных по точности, живости, разнообразию .
Похоже на то, что  эта работа тридцатых годов (то есть
шестидесятилетней давности ; что значит такой срок для сверхзвуковых
скоростей  эволюций современной культуры - не хочется задумываться) -
оказывается архиактуальной для современной русской литературы по
своей, узко говоря, жанровой природе: где-то неподалеку и ТУПИК
Галковского, и ИСКУССТВО КАК ПРЕПЯТСТВИЕ Рыклина, и НАРЦИСС
Гольдштейна...
     Выход книги в нынешних российских культурных обстоятельствах  (в
частности, и радостных -  обвала хороших книг) явно не станет тем, чем
мог бы стать десять лет назад -  публично-значимым событием. Но
просто - книги  становятся на свои места.
 

К списку вечеров

 

ВЕЧЕР АРКАДИЯ НЕДЕЛЯ
ОКТЯБРЬ 1997 ГОДА

     Собственно говоря,  это было прощание завсегдатаев КРЫШИ с
одним из участников вечеров, уезжавшим через несколько дней на
несколько лет - сейчас последует нота наподобие чеховской оборванной
струны - в Париж к Дерриде.
     Молодой философ, полиглот, просидевший лет пять в столице
пустыни Негев - городе семи колодцев и одного университета - Беер-
Шеве, отправлялся в докторантуру к самому - во всяком случае, в
русской среде - популярному современному властителю
интеллигентских дум, к тому же человеку близкой судьбы -  бывшему
алжирскому еврею   - и как бы уже с чемоданом в руке забежал на
КРЫШУ прочитать лекцию  о  своем замечательном патроне.
Поскольку лекция была - по некоторому недоразумению  - несколько
более общеобразовательной. чем к тому располагало качество публики,
пересказывать ее мы не будем - полагая, не в пример Неделю, что
биографические справки о Дерриде и беглый  пересказ его концепции
(если она поддается пересказу вообще, а не существует
непосредственно в акте демонстрации - в рамках выступления самого
Дерриды или в объеме его же книги) -  все  это читатель может найти
уже как минимум в  трех-четырех-пяти квалифицированных книгах по-
русски. Отметим, тем не менее, что лишние полтора часа соотнесения с
таким освежающим явлением, как Деррида, даже через мутные фильтры
речеизъявления его  юного и соответственно - не вполне адекватного ни
учителю , ни публике - адепта, - все равно были полезным и приятным
времяпровождением.
Кроме того, примерно к  этому вечеру атмосфера КРЫШИ окончательно
определилась в своей самодостаточности - даже и без обязательности
акцентированно-ударной "культурной программы". Она - если брать
аналогии из других рядов - стала походить на две милые  вещи, причем,
в миксе:  с одной стороны,  это такая дачная полуверанда-полусад, где
вершатся и не-литературные расставания и встречи, а с другой - кафе
при литературном зале, с  кейфом заспинных шуточек, заплечных
"уточек",  выяснений отношений с коллегами, редакторами и
рецензентами. Релаксирующую  медитативность обстановки  КРЫШИ
трогательно подчеркивает иногда  внезапное похрапыванье,
некстати(?) заполняющее драматическую  паузу в чьем-нибудь чтении, -
один  из  старших литсобратьев  мирно дремлет  на канапе в дальнем
полутемном извороте зачарованного сада. Впрочем, как и в  эпизоде с
арабо-израильским литературным противостоянием, остается не
известным, не являются ли  эти статические жесты и фриджазовые звуки
- способом выражения идеологической или  эстетической позиции.
 

К списку вечеров

 

ВЕЧЕР НОВЫХ ТЕКСТОВ
НОЯБРЬ 1997 ГОДА

Одна из главных целей КРЫШИ -  возможность для  любого из авторов,
входящих в  этот круг, по мере написания "прогонять и обкатывать" свои
новые тексты. Групповое чтение открыло вечера на КРЫШЕ; примерно
через полгода  пришло время для очередного  "прогона".
В этот вечер читали четыре человека: трое из те, кто открывал собрания
- Александр Бараш, Дмитрий Сливняк и Наум Вайман, а кроме того - и
хозяйка КРЫШИ Оля Медведева.
     Бараш прочитал на этот раз несколько коротких текстов. Один из них -
"Почти ничего или Посвящение самоубийце"  написан в той же манере,
что и все последние крупные структуры, - свободным стихом, с жесткой
графической организацией, выявляющей "кардиограмму" энергетических
колебаний, но обращен при этом к абсолютно другой реальности: не
израильской, не "общезападной", а к российской. Это интересный опыт
рассмотрения, приложима ли новая манера к  иной реальности (даже - и
именно - в самом себе).  Два других стихотворения являются в полном
смысле стихотворениями - рифмованные лирические тексты, с
непосредственным выплеском эмоций, метафоричностью, переживанием
панического полдня - неотъемлемой части средиземного мира,
Варианта Кавафиса.
     Наум Вайман прочитал еще один отрывок из своего романа "Время не
лечит" ("Мышь на лунной дорожке"  - в журнальном варианте). Роман
настолько велик, - и к тому же не опубликован пока целиком. - что может
жить (зачитываться, перерабатываться) еще долгие годы, по-видимому,
и это будет вполне "адекватно". Наиболее удачно, на наш взгляд - как и в
целом все "реалистические", бытовые зарисовки - описание инцидента с
заездом экскурсионного автобуса по ошибке в арабскую деревню, где
автобус чуть не съели  вместе с пассажирской мякотью внутри, но он в
последний момент вывернулся - и умчался в светлую даль сионизма.
Здесь есть и наблюдательность, и дистанция (юмор, в частности), и, что
называется, владение языком. Что до политических пристрастий автора,
обильно и с воинской прямотой высказываемых на страницах этой
исповедальной прозы, то - сами по себе они не могут являться
предметом обсуждения в нашем обзоре,  и по тем же причинам -
несовместимости с эстетической точки зрения с принципиальной
многомерностью художественно-ориентированного текста - явно
уплощают роман.
     Оля Медведева прочла серию коротких рассказов - вернее сказать,
монологов - живых, порывистых, артистичных.  В них присутствует
некоторая  как бы  "младенческая", "слишком человеческая" теплота
не литературного, а непосредственного общения и обращения; но на это
вполне можно посмотреть , как в известном примере с Монголией,
шагнувшей сразу из феодализма в социализм, как на скачок из
"бытового документа" - в постмодернистский. Тем более, что общий
уровень личности, явленный хотя бы в типе эксцентричности, пружиной
раскручивающей тексты, вполне располагает к  такому отношению. Что
еще важно и любопытно: перед нами пример русской прозы не-
российского человека - Оля уехала из города Ленинграда в 12-летнем
возрасте, попала в ивритскую среду,  и в течение лет 15-ти вообще не
пользовалась русским языком. Этот опыт хоть и пограничной, но по
преимуществу израильско-общезападной ментальности, предъявленной
в то  же время на русском языке (в конечном счете - тоже совершенно
естественном),  может быть очень занимателен и полезен.
     Дмитрий Сливняк  прочитал два новых рассказа-эссе. Предоставим в
данном случае слово автору, а не себе - досужим "оценщикам". -
Приведем два первых абзаца из текста "Виноградник", читанного на
вечере; кажется, этот десяток строк может дать некоторое представление
о  типе и интенциях текстов Сливняка.
     " Каждый раз, увидев из окна вагона Дигомский массив, я начинаю
думать о Боге.  Но не возвышенно-смиренно, а с какой-то сварливой
интонацией - о платоновском доказательстве его бытия, которое отверг
Кант, и о современных шарлатанах, морочащих голову невежественной
молодежи с техническим образованием.
     Город Тбилиси - пристанище непуганных еврейских богословов,
читателей жуткой книги с именем героини русского романа; там в 1985
году возле метро "Самгори" со мной прощался знакомый, расссказав
напоследок нецензурный анекдот на армянском языке; в следующий раз
я встретил его в Иерусалиме в 1994 году, и он сходу принялся мне
рассказывать тот же анекдот, изменив только женское имя".
 

К списку вечеров

 

ПРЕЗЕНТАЦИЯ  ЖУРНАЛА ЗЕРКАЛО, номер 5-6, в Иерусалиме
ДЕКАБРЬ 1997 ГОДА

      Мы сочли нужным, фиксируя нашу литературную жизнь, упомянуть
об этом вечере, хоть он просходил и не на КРЫШЕ.  Но на нем был
представлена абсолютно та  же группа авторов, так что связь самая
непосредственная.
     Отчет  о презентации  ЗЕРКАЛА появился в крупнейшей
русскоязычной израильской газете ВЕСТИ, в разделе "События и
комментарии". Для жанрового разнообразия и передачи колорита
контекста процитируем  этот газетный текст.
      Насчет конситуации, между прочим: статья "Презентация "Зеркала""
соседствует  на странице "Вестей" - с занимательным интервью : с
бывшим шпионом Шабтаем Калмановичем по поводу его свадьбы на
юной (еврейской) красавице Насте в "одном из ресторанов у кремлевской
стены".
      Итак, отчет М.Амусина о вечере ЗЕРКАЛА 3-го декабря в Общинном
Доме в Иерусалиме ("Вести", Четверг 11.12.97).
"...Поначалу одного из сидевших за "авторским" столом , Александра
Гольдштейна, поздравили с присуждением ему престижной российской
литературной премии - малого Букера. Появился букет цветов, в зале
порхнули легкие аплодисменты... Главный редактор журнала Ира
Врубель-Голубкина перечислила основные рубрики и материалы
номера, особо остановившись на открывающей его шестидесятнической
подборке - об  эпохе интернационального бунтарства. После  этого
поднялся Гольдштейн и в обычной своей сдержанно-суггестивной
манере заговорил о том, что журнал -  это в первую очередь дом,
жизнестроительное начинание кучки людей, объединенных взаимной
приязнью  и единой позицией. Речь шла о коллективном
самоосуществлении, общем деле, а пуще - общем мифе, групповой
мифологии, которую  нужно пустить в оборот, дабы превозмочь
заведомую  ограниченность возможностей  эмигрантской литературы.
При  этом Александр сослался на опыт парижской  эмиграции,
литературная репутация которой как раз и держалась на мифологии,
энергично распространяемой Адамовичем и др.
     Гольдштейна сменил   искусствовед Григорий Казовский, который в
весьма сильных выражениях обрушился на уровень и стиль писаний о
еврейском искусстве в русскоязычной периодике... Казовский заметил,
что его выступление если и не  этично, то терапевтично, ибо позволяет
ему излить наболевшее.
      Сменившая его Марина Генкина подчеркнула важную
"собирательскую " функцию  журнала по отношени  к искусству второго
русского авангарда, реализуемую  через обилие документальных
свидетельств, мемуаров, интервью.
      Михаил Гробман взял за рога болезненную  тему центра и
периферии. По его словам, именно ЗЕРКАЛО доказало: можно жить в
Израиле и находиться в фокусе современнейших культурных тенденций,
а также всеобщего внимания. Букер Гольдштейна - наглядный, но не
единственный тому пример. В заключение Гробман отметил, что
ЗЕРКАЛО - отнюдь не групповой, а всеобщий журнал, и призвал
потенциальных авторов не стесняться, заходить и сотрудничать.
     Но тут, по схеме гегелевской триады, произошло отрицание
отрицания. Евгений Сошкин, который представлял группу молодых
поэтов, выпустивших альманах "Симург", заявил, что ЗЕРКАЛО - таки
групповое предприятие, и весьма. В доказательство он сослался на
рецензию  в журнале, подвергающую  альманах грубой, разносной
критике и "опосредованным оскорблениям", за которые, в принципе, и
схлопотать недолго. В зале запахло чаемым скандалом, но конфликт
оказался вялотекущим. Александр Бараш, который, кстати, был
официальным председателем вечера, призвал к цивилизованному
диалогу, заявив, однако, и о готовности к любым другим формам
контакта. Выступивший затем Яков Шаусс распространился на тему о
педагогической роли сурово-справедливой критики, о ее важности для
пестования незрелых еще дарований.
     После  этого насторожившуюся было публику ожидала собственно
художественная часть. Поэт Наум Вайман читал отрывки из своего
романа-дневника "Мышь на лунной дорожке", где в непринужденной и
ненормативной манере повествуется о трудоднях русскоязычной
израильской богемы. Александра Петрова прочла свои нервные стихи -
со скрытыми цитатами и ассонансами, обрывистыми реминисценциями,
пугливо разбегающимися мышками-смыслами. Бараш, которому
выпало завершить вечер от лица авторов ЗЕРКАЛА, с облегчением
сложил с себя обязанности шерифа и выступил в профессиональном
качестве, продекламировав звучные строфы, полные сложных образных
ходов  и обманчиво-точной предметности... После чего публика,
посмотревшаяся в ЗЕРКАЛО, стала расходиться в состоянии очевидной
и, быть может, плодотворной задумчивости."
     Такой вот газетный отчет.  - Ряд вещей вызывает известное недоумение,
ну, например, уместность употребления выражения "трудодни", но мы
вступать в спор не будем. - Перефразируя поговорку - "что написано
пером - не вырубишь и Топоровым".
 

К списку вечеров

 

ВЕЧЕР ПАВЛА ПЕППЕРШТЕЙНА
АПРЕЛЬ 98 ГОДА

Павел Пепперштейн - участник группы МЕДИЦИНСКАЯ ГЕРМЕНЕВТИКА.
МГ - воспользуемся (вслед за ним) аббревитатурами, в равной степени
присущими и еврейской традиции, и советской - прямой потомок КД
(КОЛЛЕКТИВНЫХ ДЕЙСТВИЙ) и вообще, по-видимому, мэйн-стрима
первого поколения московского концептуализма. В случае Пепперштейна
это еще совпадает с тем, что он сын известного художника Виктора
Пивоварова  - деятеля предыдущего этапа.
В состав МГ неизменно входят три человека, но каждый из них, как
показал сравнительно недавний опыт, может быть заменен. Во всяком
случае, Юрий Лейдерман, многие годы инспектировавший мир вместе с
Пепперштейном и Сергеем Ануфриевым, покинул, как сообщил
Пепперштейн нашей КРЫШЕ, группу МЕДГЕРМЕНЕВТИКА некоторое
время назад, но сакраментальное число ТРИ восстановилось благодаря
появлению Владимира Федорова. Вызвана ли саморегуляция к числу
"три" теми же внутренними законами, что и в  одной из трех популярных
в мире монотеистических религий, или же здесь действует та же
элементарная структурообразующая необходимость, которая
определяет, что для первичной партийной ячейки нужно как минимум три
человека, а для того, чтобы говорить о реальном появлении нового
журнала - следует дождаться хотя бы третьего номера? Хотелось бы
задать этот вопрос Пепперштейну, но придется ждать следующего его
появления на КРЫШЕ Оли Медвелевой - и на прилегающих к ней
средиземноморских пляжах.
Сидя на легком плетеном кресле перед полукругом гостей КРЫШИ, в
черной тишотке, неопределенного жанра темных штанах и покачивая
длинной вялой ногой в сандалиях, одетых не на босу ногу, а на ногу в
носке - признак иностранца в Израиле, Пепперштейн осуществил
замечательную беседу. - Посвящена она была, как я уже говорил, не
столько ему самому, сколько МЕДИЦИНСКОЙ ГЕРМЕНЕВТИКЕ в целом -
истории группы, определенным этапам в ее существовании,
соотношению между письменными, печатными (в виде книг) - и
акционными или изустными формами жизнеизъявления. Как и в
некоторых других случаях общения с публикой лучших современных
культурных деятелей, важна была, насколько можно судить, в первую
очередь - живая плоть происходящего в данный момент со-общения, а не
та или иная форма "презентации", то есть первое поглощало второе. -
Таким образом, среди прочего, отставляются в сторону монологичность и
герметичность, присущие прискорбно многим носителям и переносчикам
российского менталитета.
Пепперштейн прочитал и десяток-два своих стихов.  Стихов?- По
крайней мере, словесных структур, имеющих все необходимые признаки
поэтического текста, включая даже известную теплоту - внучатую
племянницу лирического пафоса, последнюю особь в популяции, много
болевшую в детстве. Цель, с которой эти КВАЗИстихи (определение не
их автора, но вашего корреспондента) были написаны, Пепперштейн
определил так. - Есть два типа инноваций: одни направлены на экс- или
интенсификацию поля опыта в пределах принятых представлений о
литературе... - И второй вариант - то, что делает он:  отработка
существующего представления о поэзии - в абсолютно нормальных
стихах, даже с персональной эмоцией, - ТАК, чтобы выявить "фон", то
есть культуру, в которой они написаны.
Впечатление на слух: цель как бы и достигнута, но недостает
музыкального и стилистического блеска, специфического артистизма, - в
сравнении. скажем, с достаточно типологически близкими экзерзисами,
встречающимися в процессе Владимира Сорокина.
В целом в этот вечер КРЫШЕ были продемонстрированы все
классические черты "московского концептуалиста" (употребим здесь это
условное определение как рабочий термин для обозначения культурно-
исторического типа) - умение ясно и интенсивно думать и говорить,
дисциплину ориентации в пространстве (искусства), живость и видение
собеседника. Наличествовали и две чуть ли не наиболее характерных
черты: пристальное, зачарованное внимание к социо-культурному нерву
эпохи и - желание не только знать его и чувствовать, но стать ИМ.
собственно говоря. - И становятся, стали, стал. -
Что кажется очень существенным, это - огромная (и со стороны как бы
сама собой разумеющаяся) работоспособность, подтверждение
манифестационных действий - объемом сделанного, написанного. И тут
намерение, между прочим высказанное расслабленно-декадентского
вида молодым человеком (кстати, совсем непростое сочетание мягкости
и интеллектуальной хватки - достигается только постоянством общего
уровня личности) - намерение Пепперштейна написать книгу, которая
войдет в школьную хрестоматию, кажется вполне осуществимым. -
Смотри об этом следующий отчет с КРЫШИ.
 

К списку вечеров
 
 

ВТОРОЙ ВЕЧЕР ПАВЛА ПЕППЕРШТЕЙНА  -
ЧТЕНИЕ ГЛАВ ИЗ РОМАНА
МАЙ 98 ГОДА

Этот вечер Пепперштейна в Салоне Оли Медведевой был как бы
собственно литературным - читались главы из романа МИФОГЕННАЯ
ЛЮБОВЬ КАСТ. Точнее, одна глава из второго тома - "европейская".
Первый том, как обещает Пепперштейн, должен появиться в ближайшее
время - там же, где выходит журнал МЕСТО ПЕЧАТИ, под эгидой
Николая Шептулина.
Действие эпического - по замыслу и исполению - романа  происходит
во время Второй мировой войны. В центре интриги - противостояние
немца Кранаха и русского - парторга Дунаева.
Речь идет о столкновении ментально-мифологическом; перед
реципиентом разворачивается масштабное художественное полотно, где
два мага, руководящие мифологическими субстанциями, два шизоидных
колдуна, восприемники и ретрансляторы соответствующих национальных
пран. насылают друг на друга метапсихические мороки...
Глава, которую прочитал на КРЫШЕ Пепперштейн, посвящена -
наполовину - любви Кранаха (небезысвестный однофамилец именуется,
кажется, "любимым отчимом") к  юной итальянской аристократке. -
Знакомство в картинной галерее, объяснения на парапете фонтана
в саду, под музыку и звон бокалов ночного бала, мерцающего за
стеклянными дверьми и раскрытыми окнами  дядюшкиного дворца... за
абсолютную точность воспроизведения не ручаюсь - стремлюсь лишь
передать антураж. -
То есть прописан "европейский роман" 20 века, Томас Манн и немножко
Кундеры, и еще десяток других имен.. - представление о европейском
романе, конечно.   Сделано это безусловно более убедительно, - при
аналогичности цели, но принципиальном отличии объекта, - чем в стихах
(см. предыдущий отчет). -  "Проза", не в пример стихам, подпадает в сферу
контроля тех сил, которые представляет (ретранслирует) Пепперштейн.
Вторая часть прочитанной на КРЫШЕ главы - монастырь в глубинах
кавказских гор, восхождение на Эльбрус, смешение, как говорится,
реальности и иллюзий - как будто до этого они находились в каком-то
более упорядоченном состоянии...
Разговор - столь важная, насколько можно судить, формообразующая
составляющая для Медицинской Герменевтики - был перенесен в
кулуары и соответственно - не состоялся. Пепперштейн, по окончании
вполне продолжительного (часа полтора) чтения романа,  выразил
готовность к беседе. -
Но публика  предпочла броуновское тусование по плоскости КРЫШИ,
с бумажными стаканчиками  галилейского молодого вина и
пластмассовыми тарелочками с полужидким сыром, мясистым
разноцветным перцем, кисловатыми яблочными дольками и -
ломтями питы, хлебнувшими сполна, как утопающий европейский турист
священной отравы из реки Ганг, - серо-розовой стихии хумуса.
 

К списку вечеров

 

ВЕЧЕР МИХАИЛА ГРОБМАНА
ИЮНЬ 1998

     Толстая тетрадь, исписанная каллиграфическим почерком. Каждый
стихотворный объект - под  номером (скажем, 666). Дата - когда это
случилось, место - где произошло... Очки  - как у учителя тридцатых
годов (или следователя?), - где-то посередине между глазами и текстом:
на кончике носа, строгое выражение лица, сухой четкий голос.
     Вечерние тель-авивские (Долины Саронской) мотыльки, занесенные
ветром и легкомыслием на Крышу, - увидев, куда они попали,
начинали в истерике биться под огромным железным торшером  -
и "действо", как сказала бы какая-нибудь околотеатральная
малообразованная-экспансивная-старая девушка, проходило
слегка в дыму и чаду непризнанных жертв  - этого, на сегодняшний
день, сектантского ритуала - чтения стихов... (Я, кажется, понял, что
приводило в такой ужас бабочек - стихотворная каталогизация,
производимая известным коллекционером Михаилом Гробманом,
с почти средневековой, инквизиционной - ручной - проработкой,  -
вызывала подозрение, что перед ними - самое страшное, с чем может
столкнуться существо их нации: энтомолог!.. и в руках у него - не тетрадь
с письменными  знаками, а кладбище легкокрылых...)
       На самом же деле - в рамках самого по себе странного по нашим
временам... то есть не странного, а  - просто нормально-маргинального
действия - поэтического вечера, и всего одного человека,  Михаил
Гробман - художник, поэт, деятель Второго русского авангарда, читал
стихи, написанные за последние шесть лет - после выхода книги
ВОЕННЫЕ ТЕТРАДИ.
      "Палестинский соц-арт", столь успешно демонстрировавшийся
Гробманом ранее (и представляющий, на наш взгляд, полновесное
"экстенсифицирующее" дополнение к комплексу эстетик, в центре
которого - исторически - так называемый московский концептуализм) -
эта местная разновидность соц-арта  на русском языке - кажется,
несколько уступает место в стихах Гробмана 90-х годов двум другим
основным движениям.
     Одна линия - в традиции такой обериутской натурфилософии
(имея в виду "извод" Заболоцкого... а если еще на пару с небольшим
тысяч лет пораньше - то и Лукреция...).
     Довольно непросто понять , что, собственно говоря, эти чуть ли
не чрезмерно простые,  иногда до  кристального - первобытного -
манифестированного - идиотизма,  стихи - добавляют к вышеназванной
традиции. Ну, видимо, именно это и присовокупляют: имеет место
прививка дичка (дьячка) а-ля Фома Опискин к реальному переживанию -
не на публику, не ради "внешних целей" - о природе вещей.
Кроме того,  можно рассмотреть такие тексты и как еще одну
среду обитания позднеконцептуалистского мерцающего героя - и в
этом случае "идиотизм" оказывается тем самым полем тепла, внутри
которого еще перемигивает  жизнь - после смерти возможности
прямого лирического говорения.
     Все же несколько более продуктивной - и более эффектной, и
более конкретной, в самом лучшем смысле слова, - показалось вторая
"интонация" (интенция) стихов Гробмана последних лет. Она, между прочим,
до такой степени и не вязнет, что твоя "некрасивая на вид" обериутская
муха, - в российской традиции, очень сладкой и липкой, но и весьма
узкой. - Я имею в виду гробмановские  свободные стихи, с  яркой
топографией, с точной психологией героев, живой драматургией жестов,
- общим классом личности, который именно здесь и выявляется наиболее
явно. Это-то и самое интересное. - Спор о том, возможна ли сейчас
прямая речь,  или только "мерцающий герой", или только еще что-то
35-е, явно устарел, ничему не соответствует, то есть соответствует
абсолютно всему,  - все возможно.
     Как раз такой космический полигон, где одновременно присутствует
и кто-нибудь из как бы "прохожих" героев Федора Михалыча - мелко-
безумный, бормочущий в рифму и прячущий в своем подвальчике что-то
такое, о чем помыслить  - и стыдно, и невозможно, и хочется, но потом
так заплатишь, что, может быть, и выживешь, но инвалидом... и тут же -
субтропические сады палестинского побережья, и Иосиф Флавий, он же
Казимир Малевич, забрасываемый камнями в самарийском ауле...
и сны часового с щекой на ЭМ-16 на вышке в Самарии - о раздаче
окололианозовским приятелям -  Нобелевских премий по русской
литературе... и трусики немецкой террористки, горячие, как дуло
ее пистолета... ну, и так далее - - -
      Вот все это - сей мир, русско-израильско-восточно-западно-
международный... но на - то есть в - языке Пушкина - Солженицына -
Вс.Некрасова, - и был представлен Михаилом Гробманом
июньским вечером 5758 года от сотворения мира на крыше
дома на улице Вайзель в приморском мегаполисе Городище-Весны
в государстве евреев.
 

К списку вечеров
 
 

ВЕЧЕР ЛЕОНИДА ГИРШОВИЧА
ИЮЛЬ 1998

       Известный прозаик, хорошо издающийся в последние годы в России,
живущий в Германии, - читал и немного пел.
       Читал - пролог к роману "Прайс", вышедшему в петербургском
Издательстве Ивана Лимбаха  (там же, если мы не ошибаемся, вышел и
том "Избранного" Гиршовича). Речь в прологе к фантастической утопии
"Прайс" шла, в основном, о Шостаковиче. Идея в том, что Шостакович
"вдохнул душу" в советского гомункулуса... специфический советский
гений - без него не было бы советского трагизма...
      Почему, собственно, Гиршович избрал эту, что ни говори,
публицистическую ноту - для исполнения на КРЫШЕ, - в общем-то
не вполне понятно. Надо сказать, и вся в целом постЦДЛ-овская
или постЦДРИ-стская стилистика выступления - была неожиданна,
и публика была настолько не готова - что вечер прошел в известном
одеревенении недоумения и обоюдном невзаимонимании - и
соответствующие вопросы даже не были "озвучены". Но потом,
при некоторых обсуждениях специфики вялопротекшего инцидента -
кое-что было сказано, и в частности -  -
     В принципе, какое - нам и здесь -  дело до отношений Шостаковича
с советской властью? В лучшем случае - и то не всегда - дело есть до
музыки Шостаковича, но до советской власти - строго говоря, никакого.
Мы - эмигранты по свободному выбору, и именно затем - чтоб больше
обо всем этом громадном, но слава богу - не универсальном - кошмаре
не слышать - не зависеть... И вот, в 98 году, где-то на границе Африки
с Азией, замечательным приморским вечером, мы опять должны
уткнуться в эту проблематику - да еще в качестве развлечения? Тут
явно, скажем так, недоразумение... Не только иделогическое, но и  -
в широком смысле - стилистическое.
      То, что мы не отказываемся от русского языка - вовсе не означает,
что вместе с ним мы непременно принимаем и репродуцируем ВЕСЬ
русско-советский комплекс; это и невозможно, что называется, по
определению. - И выбираем мы из него, самым естественным и
очевидным путем, наиболее чистую и здоровую - на наш взгляд -
европоцентристскую традицию, и в первую очередь - разговор о
своих, персональных и нынешних проблемах.
     По-видимому, Леониду Гиршовичу  представлялось, что просто
чтение - скучное "неактуальное" занятие. В целях "оживляжа" же было,
судя  по всему, предпринято  и несколько неловкое - и вызывающее
неловкость - пение.... Если все так,  то налицо не совсем верные
выводы из - допустим - правильных посылок. Если ты считаешь,
что конвенциональная проза недостойна публичного внимания, то -
либо пиши иное, либо не соглашайся на выступления. Если ты
продолжаешь делать и то, и другое - то делай, без любительских кульбитов,
иначе - это выходит боком и тебе, и публике, включая неотрефликтированное
и не выведенное в культурно-значимый жест неуважение к публике.
      И тут невольно - как бы из полутьмы амстердамского, например,
музея - всплывает перед сладко-замирающим "внутренним взором"
напряженное преступное лицо героя экзистенциальной драмы
Александра Бренера.
      Когда-то, в первом эмигрантском воплощении, Леонид Гиршович
был  репатриантом. С тех пор прошло немало времени, но коллегиальные
и человеческие отношения сохранены, они поддерживаются ежелетними
наездами Гиршовича в Израиль. Ощущения alien-а  - так же, как и с
Бренером, при очевидном ряде различий и людей, и историй - априорно
не возникало. Но -
     После встречи с Бренером - при всей ее (ожиданной) полускандальности -
не осталось невзаимопонимания. Все представляется по-воински ясным
("воинскость", воинственность исходит от ландскнехта культурдействия
Бренера). Этот человек в известном смысле - не человек, он сделал из себя
функцию, модус, жест воли. Антропоморфные  критерии к нему приложимы
только в очень узкой системе отсчета, которая к главному в нем не имеет
никакого отношения. Он это избрал, он за это платит. Соответственно -
будьте готовы заплатить и вы. Если вы этого не поняли - но по собственной
воле или по недоразумению - попали в поле действия, то бишь взрыва, -
Homo Brener за такую ситуацию и ее последствия не несет никакой
ответственности, кроме - скажем так - общеэстетической... Перед нами
тот самый "элиэн" - тем и занимателен - получите "экшн". Достаточно
ясно и чисто, не правда ли?
      В случае же с Гиршовичем мы, похоже,  сталкиваемся с "чужим" -
во всяком случае в плоскости поколения, то есть - чем старше, тем
больше зависимости от советского опыта. Гиршович, по-видимому,
чувствует некие новые ситуации, но его реакция на них не пластична -
и это тоже вполне заметный признак другого сознания. Для носителей
такого менталитета "диа -, триа - и прочая поли - логичность" не только
не является априорной средой обитания, как бы ты к ней ни относился
(это нормальное актуальное состояние) но и вообще еше "не встречена".
В результате возникают такие эффекты, как неудовлетворительная -
для всех  - эта прогулка Гиршовича по нашей КРЫШЕ.
      Тоже опыт - как сказал Дантес Пушкину.
 

К списку вечеров

 

ВЕЧЕР НИКОЛАЯ БАЙТОВА
ОКТЯБРЬ 1998

      Как мог заметить проницательный читатель, этот вечер на КРЫШЕ
случился после некоторого перерыва. -  В промежутке хозяйка салона
родила девочку - мазл тов, и , собственно говоря, похоже на то, что
октябрьский вечер сам окажется чем-то промежуточным. В добавление
к очевидным трудностям синхронного исполнения светских и домашних
функций и Олей, и КРЫШЕЙ - наступает сезон дождей, в календарном
смысле - зима, в климатическом  - что-то вроде подмосковной дачи в
октябре, - так что перерыв в собраниях на КРЫШЕ в ближайшие месяцы
неизбежен. Но мы не загадываем на долгие сроки вперед - всякое может
произойти - следите за рекламой, то бишь за  пунктом "Обновления" на
Главной Странице ОСТРАКОНА.
     Итак, вечер Николая Байтова. -
     Два отделения, с чтением стихов и рассказов. В перерыве
на шезлонге, рядом с раскладным креслом, откуда читал Байтов,
были разложены - для разглядывания и рефлектирования - книги,
от первой, "Рановесие разногласий" (М., 1990) и до последней -
"Прошлое в умозрениях и документах" (М., 1998),  и книжные объекты,
в частности - Траектория  "Два цвета: параллельные ритмы" и
"На Казанском вокзале".
      В практике Байтова последнего времени стирается, по-видимому,
грань между "книгой" и произведением "бук-арта". Так же, как между
"художественным произведением" и "нон-фикшн".
      Байтов - может быть, наиболее чистый пример деятеля андерграунда,
с естественным переходом из литературного подполья брежневских
времен в современный андерграунд, носящий, по сути, все черты
"нормального западного": продвинутость, независимость (среди прочего,
и от диссидентства как разновидности социальной вовлеченности),
углубленность (концентрация на работе с эстетическими "формами" -
как на наиболее доступном способе решения персональных - и читателя -
психологических проблем), малотиражность, смешанная уже с "хэнд-мэйд"...
     Важной чертой подлинности является отсутствие позы, естественность
оригинальности. Это есть и в человеческом облике Байтова - на самом деле
гремучее соединение образа литератора-разночинца из мало- или белоросов
с хиппи рубежа семидесятых - и есть в собственно вещах. Скажем,
"На Казанском вокзале" - совокупность нескольких элементов. каждый
из которых своей простотой способен немедленно ввести в заблуждение
недорогого сноба. Что-то вроде самодельной тетрадочки-альбомчика
аккуратной старшеклассницы (элемент намбер уан - "и это и есть ваш
хваленый хэнд-мейд7"),  с голубенькой обложкой и правильно по-школьному
нарисованным тигром... Дальше, по рисунку на каждой странице,
параллельно с текстом некоего стихотворения (о нем речь дальше)
идет серия как бы цирковых комбинаций тигра с обнаженной девицей,
которая заканчивается - ну чем, по подростковой логике? - правильно:
совокуплением зверя с лирической героиней (упрек намбер ту - "это что -
живопись?"). Само стихотворение является довольно узнаваемой вариацией
(претензия номер три) истерически-песенного "лирического соц-арта",
который в сознании массового читателя ассоциируется с Кибировым:

На Казанском вокзале
ты рассталась со мной.
В партизанском отряде
я вступал в комсомол.
...Помню стройные сосны
в корабельном бору
и горячие слезы
на холодном ветру.

Здесь в мансарде ведомственного дизайна
на комплект журнала "Катера и яхты"
ляжешь - и смотри на потолок, где пятна
плесени изобразят штаны десантника,
падающего -
                           Разгрызла здесь орешек,
бросила пустой рядом с окурком "Явы"
в банку с паутиной, где от свечки сгоревшей
парафин натек на "Катера и яхты"
прошлою зимой, когда здесь жил технолог
с гидродинамической трубы... или с аэро-...
Ветра не было, как и теперь, лишь холод,
запах мокрых елок...
                                         Рядом с банкой от сайры
срезанные астры - - -

К списку вечеров
 
 

СЕМИНАР "ГЕОПОЛИТИКА КУЛЬТУРЫ
И НАШ ЛИТЕРАТУРНЫЙ БЫТ"
ДЕКАБРЬ 1998

     Семинар был организован редакцией Журнала ЗЕРКАЛО,  и таким образом,
хоть и происходил не на КРЫШЕ, а, можно сказать, на газоне, представлял собой -
как бы максимально "объективизированную" версию беседы на той же КРЫШЕ.
     При потере "салонности", то есть элитарности (качество, вкус, декадентский
оттенок)  - прибавился, натурально, масштаб. В  двухдневном событии принимало
участие около 50 человек - процентов на 90 собственно "делатели"  - так что
иерархическая пирамида встала в правильное положение: с ног на голову.
     Приведем сначала для общей ориентации читателя - программу семинара,
а затем -  попурри реакций из израильских газет на русском языке.

     Итак, программка. -
 

        Пятница, 25 декабря

15.30 - 18.30  Дневное заседание.
Председатель - Ирина Врубель-Голубкина.
Профессор Дмитрий Сегал. Геополитика и геокультура.
Доктор Александр Гольдштейн. Журнал как общее дело и общий дом.
Александр Бараш. Международная русская литература.
Михаил Генделев. Поэзия и геополитика. Отражение
геополитических идей в поэзии.

Обсуждение докладов.

21.00  Чтение стихов.
 

        Суббота, 26 декабря

10.00 - 13.30  Утреннее заседание
Председатель - Александр Гольдштейн
Доктор Дмитрий Сливняк. Еврейство в эпоху сдвига
религиозно-культурных парадигм.
Ирина Врубель-Голубкина. Русская литература в контексте
израильского общества.
Григорий Казовский. Русское, еврейское, израильское:
диалектика принадлежности в искусстве и литературе.
Михаил Гробман. Перемещение этноса и взаимовлияние культур.
Яков Шаус. Русскоязычная пресса как зеркало культуры алии.

Обсуждение докладов.

15.30 - 17.30  Вечернее заседание.
Круглый стол. "В поисках интеграции:
русские литературные журналы в Израиле".
Ведущий - Александр Гольдштейн.
 

            ------------------------

      Статья Аркадия Хаенко "Пир духа и литературный быт", опубликованная в  газете
"Время" ( в выдержках, естественно).
     "Доклад профессора Дмитрия Сегала... После того, как он в течение полутора
минут семь раз употребил выражение "в частности", я испытал к нему почти
сыновнюю нежность. Тем более, что доклад состоял из популярного изложения
истории становления русского евразийства от середины прошлого века до
наших дней, которое предшествует любому изданию "России и Европы"
Данилевского. Но ведь не исключено, что кто-нибудь из слушателейв принципе
игнорирует предисловия как жанр, и вот для них-то выступлениеД.Сегала
отныне стало путеводной звездой на тернистом геополитическом пути.
     Далее следовало сообщение Александра Гольдштейна "Журнал как общее
дело и общий дом", которое я прослушал с неизъяснимым наслаждением...
Читал и буду читать с неослабевающим интересом все, что выходит из-под
пера этого стилистического иезуита...
     Далее выступил Александр Бараш. Речь он повел о "международной
русской литературе", мгновенно разбудив тех семинаристов, кто слегка
уже начал похрапывать, убаюканный теоретическими выкладками предыдущих
ораторов и ровным шумом зимнего ливня за окнами. Хорошо поставленным
на радио голосом Бараш окончательно похоронил "толстые" российские
журналы и убогую литературу, на их страницах пригреваемую.
     Михаил Генделев выступал с докладом "Поэзия и геополитика...".
Анализировать полет его мысли я просто не в состоянии, поскольку
"поэзия темна, в словах не выразима..."
     Вечером читали стихи. От комментариев воздержусь, так как хочу
еще немного пожить.
     Суббота, 26 декабря.
     (....) О докладе Григория Казовского предпочитаю умолчать, так как
проспал его полностью, а вот о выступлении Михаила Гробмана пару слов
вымолвить отважусь.  Запомнились мне вещи, обольстительно завиральные.
Россия, по Гробману, рано или поздно пойдет прахом со всеми своими
носителями языка. И единственными хранителями "великого и могучего"
останутся... Правильно, русскоязычные евреи, проживающие в Израиле
какого-нибудь 31 века. Здесь мне больше всего импонирует уверенность
Михаила в том, что русский язык будет жить в Израиле вечно..."
 

      Статья Александра Любинского "Дом с мезонином" ("Камертон ",
8 янв. 99г.).
      "... Нет , не гожусь я в хроникеры! Как я забыл описать очаровательные,
пахнущие чем-то прошлоггодним дощатые домики, в кои нас расселили,
и ласково-унылый дождик, и все это заброшенное, романтическое место,
называемое "Рамат-Эфаль", где нас заботливо кормили прошлогодней же
курицей и железобетонным печеньем!..
       (...) А где же обещанный "экшн"? Он есть. Истинного писателя отличает
несдержанность самовыражения. И первым такую несдержанность выказал
Изя Шамир. Он вскочил и с улыбочкой шкодливого школьника стал нести
привычную околесицу про государство Израиль, этого жуткого держиморду,
про еврейский колониализм и бедных палестинцев... И. конечно же, на него
стали кричать, шикать, топать ногами. А Изе того только и было надо,
ибо скандал - его стихия... Госпожа Толстая-Вайскопф стала кричать,
что Изя - ставленник КГБ и получает деньги за свою злостную пропаганду...
господин Вайскопф стал припоминать события двадцатилетней давности.
Изя, успевший спрятать свои рацию и парашют у входа в зал, молчал
и победительно обводил собравшихся блестящими глазами.
     Утро второго дня... семинар покатил дальше... Он двигался без всяких
проволочек, пока Григорий Казовский читал свой доклад "Русское, еврейское,
израильское: диалектика принадлежности в искусстве и в литературе".
Такой доклад можно без остановки читать двое суток. Но Григорий
Казовский смилостивился над собравшимися и уложился в час.
      Все уже, было, размякли, а некоторые даже и засопели, но тут на сцене
появился Михаил Гробман, который начал говорить весьма бойко. Зал
пробудился. А когда Гробман заявил, что-де, книги русскоязычных поэтов
годами не продаются из-за пассивности местной читающей публики, вскочил
поэт Генделев и бросился к Гробману... остановился, побежал обратно... вновь
застыл, вперив ужасный взор в обидчика!  "Я продаю по тысяче экземпляров
в год!" , - закричал он. "Ну и что? - храбро ответствовал Гробман. - Вон,
некоторые "художники" по квартирам ходят и продают... Все можно продать,
ежели стучаться в каждую дверь". "Но я продаю по тысяче экземпляров в год!", -
возопил поэт Генделев... В конце концов общими усилиями Генделева удалось унять.
       А между тем у стола президиума, за которым неподвижно уже несколько
часов подряд восседал Александр Гольдштейн, являя памятник самому себе,
возник Яков Шаус. Говорил он долго и не очень внятно, что извинительно для
журналиста. А под конец своей речи упомянул и автора сих строк, черной краской
мазанувшего в одной из своих статей А.Гольдштейна, а заодно и его,Якова Шауса.
Голос Шауса задрожал и сорвался, когда наш оратор, воздев руку, протянул ее
в направлении автора летучих этих заметок, сидевшего за последней партой
в обществе известного матерщинника Моше Винокура, прибывшего на семинар
не с листочками доклада, но с огромным вяленым лещом...
      Поднялся гул. Но тут в дверях возникла чета Воронелей... В зале повеяло старомодной добропорядочностью, подержаной машиной, почти выплаченной машкантой, идейной
убежденностью и певучей интонацией речи, когда русский уже подзабыт, а иврит так и
не выучен..."

К началу страницы