May 1999

КРЫША:
Литературный Салон

ТЕКСТЫ

ПЕРЕВОДЫ

Журнал ЗЕРКАЛО

На ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ

ВЕЧЕР НОВЫХ ТЕКСТОВ (МАЙ 1999)

Чтение открыл Наум Вайман.
Публике были предложены два отрывка из книги "Щель обетованья",. -
Да, да, та самая эпопея, которая год назад профигурировала в списке номинантов Букера, а впервые в журнальном варианте появилась в свое время, пару лет назад, в ЗЕРКАЛЕ. Тогда она называлась, в редуцированной версии, МЫШЬ НА ЛУННОЙ ДОРОЖКЕ.
(Немалый кусок обнародован в ОСТРАКОНЕ - см. здесь.) С тех пор название книги претерпело несколько, можно сказать, жанровых мутаций - и через уютно-громоздкое, в стиле позднего репрессанса,
ВРЕМЯ НЕ ЛЕЧИТ (это название сохранилось в публикации в рубрике ТЕКСТЫ в ОСТРАКОНЕ) - трансгрессировало (не помню, что это

значит, но звучит красиво) в ЩЕЛЬ ОБЕТОВАНЬЯ. Словосочетание - откровенно богатое, в смысле предоставления роскошного материала для экспертов и наблюдателей из целого куста профессий и
конфессий, от историков религии до гинекологов... Вполне сгодилось бы и в качестве игрушки для
обсуждения в какой-нибудь "гостевой" литературного конкурса в Интернете - для молодых итээровцев, виртуальных клонов персонажей литобъединений брежневских лет. Но мы сейчас - о другом.
На этом вечере на КРЫШЕ Вайман прочитал два отрывка из своей книги - близких друг другу по духу,
таких типа крутых, натуралистических. В одном - встреча с похмеляющейся молодой бомжихой, заведшей разговор у метро с двумя мужичками (один из них - наш автор)... и когда один из них, без особой нужды
(кроме собственных симплексов) сообщил ей, что "мы, вобще-то, евреи", она им лихо ответила " а мне какое дело, кого ебет чужое горе", давай, мол, по делу это самое... Гы-гы. - Интересно, что эпизод абсолютно поддается пересказу, как анекдот в широком смысле или сценка из сюжетного фильма. Может быть, здесь -
принципиальная слабина любого текста, чья "функциональная система" вынесена наружу, как в Центре
Помпиду...
Второй отрывок, прочитанный Вайманом, повествовал о вечеринке с девушками в его приезд в Москву -
пение романсов под гитару, отношения... ненавязчивый психологизм, как чаще всего бывает - в основном,
направленный на себя, то есть на неразрешенные в последние десятилетия персональной истории
подростковые "узлы"... Развлекательности в этом отрывке было немного, литературы - в отрыве от контекста и
так далее - тоже. Если стихи выглядят в современных залах - громоздко, как самолеты или динозавры, то
реалистическая проза - просто оказывается чем-то вроде бессознательного перфоманса, когда публике,
пришедшей в павильон современного искусства, предлагается пустое помещение с единственным
вяло-кинетическим экспонатом - одуревшим от ничегонеделанья топтуном у входа.

Исраэль Шамир - "показал", с комментариями, свой перевод рассказа Шмуэля-Йосефа Агнона из книги "Во цвете лет". Книга, целиком переведенная Шамиром, вышла в Москве, в издательстве "Панорама", в серии "Нобелевские лауреаты". Прочитан был рассказ - "Почему учителя нашего, мудреца р. Израиля Иссерляйна, не сразу впустили в рай по кончине"; это текст из маленького цикла "Три коротких рассказа про чудесное". Переводы Шамира, как всегда, ярки и "стильны". Толкования, как

обычно, отличались парадоксализмом с публицистическим оттенком. - Антикапиталистический пафос
рдел, в частности, в замечании, что запрет брать деньги в рост - звучит в Торе чаще, чем многие
важнейшие заповеди (упоминался, кажется, кашрут).

Гали-Дана Зингер - прочитала новую поэму "Приглашение Тпруа". Чтение своей поэмы целиком - на "групповом" вечере, с большим числом выступающих, - можно, безусловно, считать ПОСТУПКОМ, рассматривать как социокультурный жест - а при известном желании принять за акцию. Так или иначе, сам текст интересен, а ряд глав хочется цитировать. Поскольку Дана - новое лицо на КРЫШЕ и в ОСТРАКОНЕ, позволю себе пространное цитирование. - одна главка и Эпилог.

          Глава 8
          Давай, мы будем делать вид, что я мертва.
          Ты станешь звать меня, и я не отзовусь.
          Еще не знаю я, какую выбрать позу.
          Во всяком случае не жертвы. ..
          Земля должна быть черной и червивой -
          песок для данной цели не хорош,
          хоть и не чтоб вовсе не пригоден.
          Я поменяю запах, цвет и форму,
          ты перепишешь перечень обид.
          Ты станешь звать меня, и я не отзовусь.
          потом я встану, выйду, хлопну дверью,
          уйду, уеду, буду делать вид -
          накроюсь простыней и лягу в землю.
          Земля должна быть чистой и горячей,
          чтоб я смогла, рассыпавшись, смешаться.

          ЭПИЛОГ
          О чем ты думала,
                                          когда сказала:
          холодный запах угля и вокзала -
          о чем ты думала?
                                          Не думала ли ты,
          что запись привокзальной тошноты
          на части целое и частность разнимает:
          вокзал и уголь, август и зима и
          настурции сигнальные цветы -
          о них ли думала
                                       и думала ли ты,
          в разводах лужи боты полоща?
          Твой вид отсутствующий не противоречил
          тому, что ты отсутствовала. Вечер
          и сажа на воротнике плаща
          или пальто, и газом налиты
          физалиса сигнальные цветы.
          Я пережить небывшее проща-
          ние с тобой пытаюсь или встречу -
          из бочки говорит второй диспетчер,
          фонарики горят, как след прыща,
          сигнальные коробочки зимы
          воспоминания фальшивого взаймы -
          с детальностью небытие сличая
          с известной точностью небытия,
          воспоминание, в котором ты и я,
          и фонари налиты жидким чаем,
          то есть, ты там, как прежде, а я тут,
          и бархатцы сигнальные цветут.
          Так пережив небывшее прощанье,
          сие не узнавая deja vu
          я в нем который год уже живу,
          разъемля тут и там с великим тщаньем,
          как запись привокзальной тошноты
          с назойливыми рифмами на ты,
          календулы сигнальные цветы
          и ноготков сигнальные цветы.

Из новых лиц на КРЫШЕ, но отнюдь не в русско-израильском особом воздухе - был Михаил Генделев. Он прочитал одну из своих новых поэм, "Письмо в Краков" - с характерной напряженностью, эмоциальной и ритмической, с "вставанием на цыпочки" в попытке исполнить последнее слово... Как и некоторые другие вещи Генделева конца 90-х годов - этот текст был (возможно, роскошно-)темен, с мерцанием
метафор-смыслов... В таких случаях существует опасность потерять баланс между личными смыслом и душевным движением - и общезначимыми, более

того - читатель, а пуще - зритель может оказаться в неловкой "для всех" ситуации как бы присутствия
при чужом выяснении отношений, и не важно, с Богом или с транзитной подругой... При всем том
Генделев принадлежит к числу "аутентичных" поэтов, - тех людей, которые в любом случае являются пульсирующими точками некоего продолжающегося события - и их реальные или кажущиеся западания
и ошибки все равно оказываются НАД известной ватерлинией, - иногда интересны, иногда поучительны, обаятельны, временами - все вместе.

Александр Бараш - читал стихи последнего времени. Наиболее "точные"
и пользующиеся наибольшей благосклонностью публики - три стихотворения под общим заголовком "Посвящение Иоанну Мосху".
Одно из преимуществ (если его осознать
и реализовать) положения писателя русской культуры в Израиле - возможность естественным образом соотнестись с византийским периодом
в Палестине. Этот период, и здесь - весьма значим для развития
европейской духовной истории в целом: формирование христианского сознания,

собственно церкви, философии и монашеской жизни, начало - матрицы - подвижничества и отшельничества
(вообще всего комплекса отношений внутреннего и внешнего мира). Кроме того, этот же момент - в
определенном смысле центральный и для еврейской истории: между своим государством и жизнью в
диаспоре, - когда была создана та модель существования, благодаря которой мы таковы, как есть (начиная с
того, что - есть).

Александр Гольдштейн представил два фрагмента, без названия. - что называется "из того. что пишется сейчас ". - То есть это было именно адекватно жанру "вечеров новых текстов", когда раз в несколько месяцев круг КРЫШИ, ЗЕРКАЛА, ОСТРАКОНА собирается для "проверки на слух" последних текстов, идей, "ходов". Первый отрывок был посвящен неудачникам, может быть, вернее - неудачничеству, во всей теплоте и человечности феномена, на фоне собственного смирения. С классиками, великими писателями невозможно соотнестись, - говорит Гольдштейн, - и только со вторым и третьим рядом возможен духовный контакт, разночинца с разночинцами. - Такое уютное и симпатичное протанцовывание

по тель-авивской КРЫШЕ традиции сочувствия "маленькому человеку" в духе грандиозной русской литературы 19 века. Есть разновидность проектов, обреченных если не на успех, то во всяком случае - на "приятие". Это в первую очередь те, где инициатор предлагает всем полюбить друг друга, или объединиться в чем-то хорошем. "Никто и не собирается", но в принципе слова - приятные, расслабляют, парень милый... и то, что и он сам, собственно, "никуда и не собирался" - не существенно. Если к тому же этот призыв звучит в правильный момент, льется примирительным елеем в годины соцпотрясений и задевает культурный нерв, то это просто "то, что доктор прописал".
Второй отрывок, представленный Гольдштейном в этот вечер, был вполне в пандан к первому. Речь пошла
о поэзии - и прозвучали слова, могущие вызвать у 99 процентов людей, имеющих отношение к стихам
(то есть, пусть в латентной форме, но питающих слабость к прямым лирическим порывам) - только бурное и почти непреодолимое желание обнять оратора: Гольдштейн, вспомнив Аристофана, призвал поэзию "высунуться из фиалковенчанных Афин" условностей и риторики. - Стихи поверяются тем, насколько они нужны человеку в крайних переживаниях и ситуациях. Амен. Абсолютно не хочется спорить. Мы ТОЖЕ так думаем. Разговоры о том, что разным людям в разных критических ситуациях требуется совершенно разное - одним комикс, а другим каммингс - бестактны и неуместны. Речь-то совсем о другом - о хорошем.

Михаил Гробман читал новые стихи -
и в частности, несколько любовных. Похоже, что они вполне соответствовали "высокой планке", поднятой и оставленной висеть на восходящих потоках в закатном небе - предыдущим выступавшим.
Это были действительно - стихи о жизни, любви и смерти. Они выдерживают тот самый - экстремальный - критерий.
Их - я мог бы шептать себе синюшными
от инсульта губами - в пустом ночном вестибюле зимней больницы, обрывая листья с окоченевшей пальмы, скрючившейся над холодным
линолеумом.

                   Я помню Ниночку Боброву
                    Ее волшебное руно
                    Теперь наверное в корову
                    Уж превратилася давно
                    (...)Ах как любил я эту Нину
                    Ее прелестное бедро
                    И губ прекрасную малину
                    И сердца детского добро
                    Но все прошло как дым весенний
                    И только в памяти моей
                    Остались круглые колени
                    Подобьем белых лебедей

Павел Пепперштейн - прочитал главу из второго тома романа "Мифогенная любовь каст". Сознание героя вселяется в человека, которому предстоит через несколько минут повешение. Фашисты казнят антифашиста в белорусской деревне во время Второй мировой войны. И вот он произносит свое последнее слово - вернее, не он, а тот... то сознание, которое в него сейчас вселилось. Имеются два варианта
речи: английский и перевод на русский. Причем, они, кажется,

не вполне совпадают. Это понятно - ничто не переводимо и чтобы дать реальный перевод - надо отойти
от буквализма... На наш вкус, этот кусок - один из самых эффектных (из известных нам) в романе; в нем задействованы, может быть, лучшие возможности Пепперштейна: необыкновенная пластичность, протеизм как бы универсальной стилистичности, стильности, завораживающая способность к визуальным полетам.

Фотографии - хозяйки салона Оли Медведевой.

from left to right: A.Rotenberg, M.Grobman, I.Shaus

Используются технологии uCoz