ТЕКСТЫ Copyright © 1998 ОСТРАКОН Copyright © 1998 М. Король

МИХАИЛ КОРОЛЬ -

поэт. Родился в 1961 году в Ленинграде. С 1990 года живет в Иерусалиме.
Автор книг РОДИНКА (Иерусалим, 1991), СТИХОТВОРЕНИЯ 1992-1995 (Иерусалим,1996),
АЛЛИГАТОР (Иерусалим, 1999) и INVALIDES (Париж, 2000). Публикации в ИЕРУСАЛИМСКОМ ПОЭТИЧЕСКОМ АЛЬМАНАХЕ,  сборниках ОНО, СИМУРГ, БЕСЕДА ПОЭТОВ,
ПОЭТИЧЕСКАЯ АНТОЛОГИЯ "ДВОЕТОЧИЕ" и различных периодических
изданиях Израиля, России, Франции, Эстонии, Германии.
 
 

В ОСТРАКОНЕ представлены тексты Михаила Короля:

Из поэмы "КОЛОДЕЦ СВЯТОЙ ЕЛЕНЫ" (1998)
        Первая публикация в Интернете

Из книги "СТИХОТВОРЕНИЯ 1992-1995"
 
 

ИЗ ПОЭМЫ "КОЛОДЕЦ СВЯТОЙ ЕЛЕНЫ"
 

Косьма Азайский, Кузя из Халдеев,
Такое выдал - соски холодеют.

Пишет: в заводи, у сточных ям Кедрона
Полужаба живет, полуворона.
С пятой звездой из жижи сточной
Полупрыгает полулетит к стене восточной,
Слизью камень мажет и клювом точит.
Перепончатой трет лапкой очи.
И ждет парня, что поцелует такую,
Час после заката у восточной стены кукует.
И самое смешное - ходит к этой мрази
Каждый вечер кто-то из свиты византского князя.
И взасос целуются они, надеясь на награду...

Кузя, ну что за бред? Врать зачем тебе надо?
Ведь все то же самое, только выверни рукав сюжета
Александритову запонку выкинь к чертям из манжета.
И вот что получится: чистокровная жаба
Полюбила экзотического полухалдея полуараба.
И отравляет душу и ту часть продолговатого мозга,
Где находится хвостатое тело. Хвостик, как розга,
Хлещет всю хренотень, располагающуюся рядом.
И отравленный дурень мечется между раем и адом.
Яд, заключен вовсе не в слизистые выделения.
А в унылые мои над трещиной черной сидения.
Оттуда
жаба черпает бесконечно тягучие порции яда.
А ты, Косьма Азайский,
нос любопытный расплющишь о стенку ада.
 

2. С КОЗЬЕЙ МОРДОЙ

Козлы (Hircus), в тесном смысле этого слова...
         А.Брем

Уйди, полорогий,
Не дергай ноздрей
На пыльную дыню.
Удел козлов -
Либо на жертвенник,
Либо в пустыню.
Мой скромный ужин -
Не для тебя, бородатый.
И водопой - не для жвачных,
А для тех, кто ватой
И воском закупорил
Евстахиевы трубы,
Для тех, кто глаза выжег,
Язык вырвал,
Киипятком обварил губы.
И не то что жевать,
Думать об этом боится.
Вот какие пасутся
В наших пещерах лица!
А ты хоть и обязан
Происхождением этой влаге,
Ты лишний в белом
И отчасти святом овраге.
Пойми по-хорошему:
В момент земляного сдвига
Ты проявил нездоровый интерес
И резво прыгал.
За циничное
Над святынями надругание
Светит тебе, во-первых,
Пожизненное изгнание.
Во-вторых, причисление
К сатанинскому роду.
В-третьих, отсечение копыта,
Осквернившего воду.
Хромай отсюда,
Бывший Герой Засохшего Храма.
И куда ни придешь -
Привет от меня передай.
Так и скажи: мол, привет шлет
горы гроботворящей мама.
 

Б.

Сам ты, Кузя, козел с мускусной бородавкой.
Опозорился, оконфузился - ну, так не гавкай,
Не мекай, не тряси бороденкой мелко,
Да не красней всеми частями, тоже мне целка!
А хвастался! Восток не видал, дескать, таких оргий,
Как те, что ты закатывал в коптском морге...
Дескать, вот какие раздолбаи великие
Вышли из пределов Месопотамии и Киликии.
Оставь! Поразить египтян сушеных - еще не наука;
Ну-ка, заставь их мне служить без помощи лука,
Демотических знаков и колдовских иллюзий.
Вот тогда и признаю твою виртуозность, Кузя.
И насчет козла слова справедливые возьму обратно.
Но, по-моему, этому не бывать, и мне приятно
Созерцать, как ты бесишься, щелкаешь потным копытом.
Ах, козленочек, ну разозлись, рассыпь по плитам
Мои косточки, перемешай их с местным прахом,
Состряси облысевшую от горя гору за две зузы трахом.
И да услышат народы дикие, как звучат погремушки великие
От Иерусалима до пределов Месопотамии и Киликии.
 

ACTION

Ты, Кузя, был хуже всех в классе,
Ленивей, чем Александрийский Афанасий.
И тот из подзасохшего своего лимона
Выжал житие аскета Антона.
А ты, ты бездельник Азайский,
Жук навозный, колорадский, майский,
Привык копошиться на моей коже.
Отчего ни строки, ни слова не сложишь
Обо мне, о святом моем водоеме?
И это ты, стоящий на стреме
Молодой развивающейся литературы?
Тебе лишь бы ленту с Елены, с елейной дуры,
Содрать и присосаться к дарам Золотого Рога,
Столь редким на ваших полумертвых дорогах.
Ох, Кузя... Ленивец сладкоголосый, паскуда,
Хулиган, счастье мое, обладатель такого чуда,
Только ты и сможешь описать все, что было:
Мол, земля лопнула, а там - нет, не могила,
Живот живородящий, чудотворящая древесина,
Глазки пытливые и носик остренький Сына,
Неукротимого правдоискателя в Средиземноморье.
Так вот пиши, Кузя, косноязычное ты мое горе,
Хоть под диктовку... О... Да остуди ты дыхание Нила,
С позвоночной стрелы убери африканскую руку.
Влей в ухо чернила.
 

ИЗ ПЕСЕН ХАЛДЕЯ КОСЬМЫ АЗАЙСКОГО

1.

На камушке с жабой на душе притулилась Аленушка.
Кожа с носа слезает от подлого солнышка.
Низ живота трепещет. Пропал Иванушка.
И у расщелины свежераскрывшейся нету донышка.
А ведь говорили, говорили, говорили,
А чуть ли не кликушествали:
Ау, Иванушка, не пей, дубинушка,
Ни этой стоячей, ни той проточной, -
Козленком, может быть, и не станешь,
Но Козлом - это уж точно.
Не послушал Иоанушка бедовый.
И вот результат - безголовый.
А не суйся, предтеча, в сомнительный омут!
Обратился бы лучше к третьему тому
Полного собрания сочинений Моисея, сына Амрама,
Там развернута в золоте панорама
Отношений благодарящего и жертвы козлиной...
Ан фигушки! Поздно!!!
Коленом, измазанном глиной,
Уперлась в подбородок ополоумевшая Аленушка.
Не вернется за гробом козел Иванушка.
 

2. НА СМЕРТЬ ТАМАГУЧИ

Я ли тебя не кормил, красавица?
Мифом, например, брата Методия
О пире, на котором десять девствениц
Спорят о сущности христианского целомудрия?

В традициях платоновского диалога
Калорий, правда, не очень много,
Но ты не должна была предаться унынию,
Краску смывать с бровей, искажать бедер линию,
Играть в послушницуи монастыря центрального,
Призывать падение ангела дигитального
И вообще вдаваться в любительские энтомологии,
Воображая себя куколкой из отряда Перепончатокрылоногие.

Я ли не ухаживал за тобой, сестрица?
Судно выносил, утки менял, уколы делал.
Выписывал для тебя маразмы Евсевия Кесарийского,
Восходящие к хроникам Ипполита Римского и Юлия Африкана.

Но и традиции мистического историзма
Несут в себе жизненный смысл не меньше, чем клизма
С голубой водой из колодца Святой Елены.
О ней ни слова, не она мертва, не ленины вены
Изрезаны, измочалены, избавлены от жидких кристаллов.
И в трауре не Елену мою ногой пну устало.
А тебя, моя грустная, моя хрупкая восточная рабыня.
Хоть ты и мертвая, но страсть еще не скоро остынет.
 

ПРИЦЕЛ СОЗЕРЦАНИЯ

* * *

Кишащая змеями
духами
богатырями
пророками
комарами
анисом
каперсником
ланями
осами пылью великанами и прочая
долина еще и солнце в себя всосала.
Бригадир по имени Шуки Дуду Шмулик
Нури Рами и прочая уже запустил чесало
по локоть в пруды лиловые братьев Левис.
Так ловись и ловись, лосось, идя на нерест.
Благословенно будь застывшее выраженье
параксизма ловитвы над золотым украшеньем
в виде толстой лапы пятипалой.
Вот висела твоя звезда и упала.
Волосатый сумрак закрыл долину -
то ли грудь праотца, то ли на морде щетина.
Бригада с лиан спустилась, залопотала.
Вот висела твоя звезда и упала.
И не ты, и не ты загадал желанье;
так и сиди в долине своей, где духи да лани,
да каперсник, да пара дурных пророков.
Вот сиди и смотри на звезду на цветную Морокко,
Курдистана, России, Алжира, семьи народов.
Не тебе весь бетон этот, сваи... Таких уродов
золотой не отметят лапой, не примут в стаю.
Без тебя, дорогой, лишь долина твоя пустая.
Так сиди и гляди, или этого тоже мало?
Вот висела твоя звезда и туда же упала.
 

* * *

После коктейля кошмарного,
в коем треть бренди, две трети пиво,
Абу Ясир, коллега мой, ожил.
Он расцветает как слива,
Санта-Роза, царица сортов.
Перламутровым майским мерцаньем
озаряются скулы его, украшая
ночную долину. Инь-яни
проступают в блудливых зрачках
и резвятся по кругу.
Черный живчик за белым
никак не угонится. Другу
Абу Ясиру явно не нравится
этот процесс оживленья.
Он за рацию держится,
чтоб не упасть на колени.
Арахмудин ва масмуах -
подобное что-то такое
он в коробочку черную,
смерти подобную, ноет,
проклиная жену, государство,
Баптиста Ивана,
серых змей, город Наблус
и букву Корана.
Он восходит на черные пики
такие Парнаса,
что уже не достанут его
ангелята с мечами Хамаса.
Абу Ясиру там хорошо
и спускаться не будет он к прозе.
Полный грусти и мудрости взгляд
посылает в кусты, где бульдозер
свой причал меж побегов каперсника
три, может больше, недели
оставлять не желает.
И пыльное это изделье
есть не просто объект сторожения,
слабый источник дохода,
но воронка, в которую
смерть и любовь, и свободу
затянуло навек -
до конца бесконечного лета.
Вот и нет Абу Ясира больше
однодневного в мае поэта.
Впрочем, что нам рыдать,
мы сидим на своей половине
и гадаем весь день,
из чего в предрассветной долине
образуется пар, покрывающий
склоны туманом.
И с ума мы не можем сойти,
потому что, наверное, рано.

* * *

Руки дрожат (впрочем, и мы - не в Мацесте).
Раздражает и то, что луна не стоит на месте.
А значит, и время проходит, и кофе стынет,
Уголь мутнеет, и рядом уже пустыня,
Та, в которой наш склеп, пантеон фамильный -
На ступенях обкуренный сторож. И червь наргильный
От губы простуженной тянется к медной вазе,
Как само совершенство причинно-следственной связи.
...Как погано и то, что нельзя задержать дыханье
До утра, до кофейных разводов в стакане,
По которым предсказано все: и тюрьма, и дорога,
И любовь, и война, и жена, и тревога -
В общем, братская, дружная, в целом, могила
В той пустыне, где папа - финджан и мама - наргила.