Иерусалимский Поэтический Альманах

ИЛЬЯ СЕРМАН
 
"ВРЕМЯ  НЕ ВЗЯТЬ НАЗАД..."

     Я назвал свою статью стихом Геннадия Беззубова, потому что, как мне кажется, этот стих всего точнее определяет пафос Иерусалимского поэтического альманаха.
     Ведь все его участники молоды,  если не годами,  то духом;  все  они не похожи друг на друга в своих поэтических устремлениях, но общее между ними есть, и оно
проступает на каждой странице.
     Это общее - чувство, приобретенное здесь, в Израиле, иногда мучительное, всегда нелегкое: чувство перехода, переселения не только в  пространстве,  но и во времени. Всех участников Иерусалимского альманаха объединяет особенное чувство
приобщения  не  только  к  иным людям  и  нравам,  к  иной  природе,  к  иной
каждодневной  суете и к трудностям, но и к ощущению особой уплотненности времени.
     На основе собственных, поразивших меня впечатлений, могу сказать, что нигде, ни в Греции, ни в Италии - самых "исторических" местах старушки Европы (об Америке говорить  не  приходится) - нет  такого  совмещения, концентрации,  сиюминутного сосуществования  времен.  Когда  в Греции ходишь вокруг Акрополя - позади Афины со своей каждодневной сутолокой, отделенные от Акрополя огромной временной дистанцией. Там прошлое - музей, и к жизни современного города он никакого отношения не имеет.
     То, что  в  Израиле  и  в  особенности  в  Иерусалиме мы окунаемся в сгущенную,
спрессованную историю, свое и своих пращуров общее прошлое, -  чувствует каждый. У одних это ощущение под гнетом ежедневных забот проходит или притупляется, у других остается.
     И  только  поэты  сохраняют  его  в  себе,  иногда  сознательно,  иногда
бессознательно, но сохраняют,  им живут,  от него  страдают  и  хотят избавиться,
но  все равно живут с ним,  не всегда понимая,  что в них говорит и какая песня в
них "зреет".
     Вот Александр Бараш пишет:
     ...когда над мечетью Омара рассвет
     зеленеет как рвотное знамя Ислама...
- и в нем говорит вся горечь, накопившаяся за века у тех, кто смотрит на Храмовую
гору, увенчанную чуждым ей храмом. А когда Геннадий Беззубов выражает
уверенность, что
     Господь здесь был -
- то он выражает мысль - или чувство -  всех  участников  Иерусалимского альманаха.
     О чем бы ни писали эти поэты - о тяготах резервистской  службы (Михаил Король), или о "неласковости Творца" (Анатолий Добрович), или о "наших", т.е. советских танках,  которые "в песках  горят"  (Елена Игнатова),  или  о  том, что и "в здешнем саду сирень" (Александр Верник),  - все это проникнуто чувством причастности к  удивительной стране, где они живут.
     Мне кажется,  что  Елена  Игнатова  сказала  об  этом   с   завидной лапидарностью в стихотворении "И вправду неподвижно-чуден...", выразив общее чувство и общее умонастроение.
     Ну, а каким покажется этот альманах тому, кто следит, если успевает, за общим ходом широко раскинувшейся по  всем  континентам  современной русской поэзии?  Русские стихи печатаются и в Париже, и в Берлине, и в Америке, и в Австралии.
Иерусалимский альманах собрал только небольшую группу  живущих  в Израиле
поэтов,  так что даже и израильская русская муза представлена не полностью.  Но
сравнивают  ее  всегда  с  поэзией "метрополии". Что же она собой сейчас представляет?
     Последнее слово русской поэзии "там" обычно определяют как постмодернизм. И
оказывается, что это "последнее слово" есть только самообъяснение. Постмодернизм и вдохновленная им критика забыли о человеке,  воспринимающем  искусство,  грубо говоря - о читателе,  как будто  его  и  вовсе  нет  (может  быть,  это   правда?).   И потому постмодернистское  поэтическое  производство вернее было бы назвать не творчеством, не созданием новых эстетических ценностей, а особым видом поведения в искусстве, "игрой в поэзию".
     Авторы Иерусалимского альманаха знают,  что "цель поэзии -  поэзия", но не думают, что поэзия - "забавы взрослых шалунов". Они помнят, что вначале было Слово и не стараются лишить его смысла. Они помнят,  что "словом  разрушали   города".  Им близки  те  образцы  уважительного обращения со словом,  какие оставила в наследство поэзия XX века. Катя Капович  не  скрывает,  что помнит Мандельштама ("Но спичка серная его согреть не может"),  а Анатолий Добрович - Пастернака ("А впереди Иерусалим, Как обморок неодолим"). Но это - память, а не подражание. Память о родстве.
     А как  с  вечными  темами поэзии;  что говорят иерусалимские поэты о войне? О
любви?
     ...Дотерпеть, записать и прочесть
     честь и доблесть стиха и мундира
- пишет Александр Верник, солдат-резервист израильской армии.
     До сих пор меня поражает свобода,  с которой пишут об  армии  авторы альманаха. Эта  свобода тоже от сознания причастности.  Михаил Король дал в альманах цикл "Опыты резервистской службы".  Для русской  поэзии тема не затрепанная. И вот - сержант поучает малоопытного штатского:
     Вот ты и станешь, тридцатилетний, в шапке-поганке,
     Стражем Израиля, недосыпающим, чуть жлобоватым...
     Страж Израиля - это и бытовая  фраза,  и  высокий  библейский  стиль обращения к солдату, к воину, и - к действительному стражу Израиля.
     Стихов о любви в Иерусалимском альманахе мало. Не знаю, результат ли это
авторского  отбора  или  исчерпанности  темы в современной поэзии вообще - и там, и здесь?  Только у трех авторов  -  у  Ильи  Бокштейна, Александра  Верника и Кати
Капович - есть стихи о любви.  Катя Капович говорит не столько о любви,  сколько о разлуке, и  даже  не  о  самой разлуке, а о ее тени в памяти:
     ...Силуэт, горький призрак любви твоей там...
     Любовь как воспоминание есть и у Ильи Бокштейна:
     Любили мы друг друга
     Для пустыни...
     И у Александра Верника любовь - как тень того, о чем нельзя забыть:
     ...ты еще вчера стояла рядом -
     Только след лица.
     Эта память - может быть, самая прочная связь со всем,  что было "там" оставлено. И мы вовлекаемся сквозь зыбкие отражения воспоминаний в тот круг  тем и образов, которые всего полнее и разнообразнее в альманахе представлены  -  к  тому,  что  можно определить,   как   переоценку утраченного времени, как новую точку зрения на прошлое и настоящее.
     Когда-то Чаадаев с чувством  отчаяния  и  безнадежности писал,  что  у России  нет истории,  а  есть только география.  Сейчас география там сжалась,  а история
разделилась на два неравных отрезка - до  и  после 1917-го  года.  Это  ощущение
истории  все  мы  так или иначе вывезли оттуда.  Здесь мы не только поняли,  но и
почувствовали,  что история, куда более длинная,  продолжает жить не только на этих холмах,  но и в нас,  и все мы - ее дети,  и неразрывно с ней связаны. Потому что, как сказал Александр Бараш, -
     Собственно говоря, мы вернулись туда, где были.
     Такое ощущение  истории  как  вечности,  в  ее  живом географическом воплощении, придает всему,  что видят авторы Иерусалимского альманаха, многозначительность исторического факта.  Даже "красные крыши Рамота" (Геннадий  Беззубов),  казалось бы,  обыкновенные  черепичные  крыши, сливаясь   в   его   стихах  с  закатом  над Иерусалимом,  становятся хранителями вечных тайн.
     Иерусалимские поэты  приехали  в  страну,  где  география  и история переплетены неразрывно. Они это чувствуют, они об этом пишут, они этим живут.   От   этого   им живется   не   легче   -   жизнь   на  этом историко-географическом перекрестке  вообще нелегка.  Но  со  страниц альманаха веет чистым воздухом поэзии, который всегда целителен.