| Иерусалимский Поэтический Альманах | |
|
|
|
|
* * *
Машины, свернушей с шоссе, ты услышишь гудок
и сразу пойдешь напролом, как сквозь время - сквозь хворост,
и выйдешь под утро, опутана счастьем до ног,
к высокой горе, за которой скрывается город.
Ты зимним увидишь его и замерзшим, как ты,
но с поднятым кверху забралом дворов и фасадов,
и, как на ладони, лежать будут эти холмы,
с которых уже ты смотрела на небо когда-то.
И вот ты выходишь, спускаешься в каменный двор,
где бродят вороны с чиновничьей важностью в лицах.
И небо в окладе неярких малиновых гор
еще холоднее, чем небо, которое снится.
КАНИКУЛЫ
Стрелки часов застывают на месте
под голубым изучающим взглядом,
если смотреть не мигая и если
нету преграды,
то выздоравливающий от болезни,
расположившийся в гипсовом кресле
может заметить,
как возвращаясь на круг циферблата,
муха во время простого обряда
жестом католика лапкою крестит
белые двери веранды.
Связь наша с миром есть форма смиренья, -
внутренний голос на ухо подскажет.
И не мигрень, но подай карандашик,
чтоб оценить эту мысль по значенью,
чтоб зарубить эту голую фразу
на косяке, как пример альтруизма
жизни, не ждущей от звездного часа
здравого смысла.
ИЗ ЦИКЛА "НЕВОЗВРАЩЕНИЯ"
Л.А.
1
Осенью все деревья шепчут свое "люблю",
те же друзья в передней скидываются по рублю,
так же стремится ртуть на градуснике к нулю,
и серебрит дыханье нездешний холод,
и воробьи, провожая скворцов на юг,
если уместен здесь жест потиранья рук,
ждут - не дождутся, когда опустеет город.
Я не верю в символику. Все это ложь,
что неизвестность за пазухой прячет нож,
ты, выходя из дома, в него войдешь
завтра, и все останется неизменно:
желтых окошек будничный иконостас,
облако в небе в зените холодных глаз,
путник, застывший в дверях на манер манекена.
2
А в сентябре уже начало года,
деревья принимают форму леса,
и птицы набирают высоту
так резко, что в глазах у пешехода
густая разрывается завеса
и выступает пот на лбу.
И солнце в проводах, как ключ скрипичный.
И шепчет он: как много нынче света
и воздуха в обмен на кругозор,
а где-то там, на севере кирпичном
дежурит медицинская карета,
и призрак твой метет осенний двор.
Но спичка серная его согреть не может,
играет в жмурки ветер в тех парадных,
как уличный ребенок, сам с собой,
И что нас ждет там? Пустота в прихожей?
Ступеньки лестниц, что шагам не кратны -
хоть стой, хоть падай в ночь, что за спиной.
3
Ни камня, ни глины - на ржавом песке
замешены стены жилища.
Построивший дом свой на вечной тоске
в ответ постоянства не ищет.
У моря погоды не ждет на заре,
когда потускневшие кроны
штампует октябрь у него во дворе,
хоть снова не слышно их звона.
Так выверни полый карман пиджака
движеньем, лишенным позерства!
Пусть в миг расставанья не в силах рука
обнять ничего. Только воздух.
А после описывай то, что успел
запомнить, покуда сквозь слезы
вослед тебе кто-то печально смотрел,
сливаясь с толпою белесой.
ВЫБРАННЫЕ МЕСТА ИЗ ПЕРЕПИСКИ С ПРИЗРАКАМИ
Благословившее нас ни на что,
время с лицом человека в метро,
чей силуэт реалистом и то
выставлен был бы за двери искусства -
это вот время и есть адресат
наш, черный ящик с названием "ад",
дом его, двери в котором скрипят,
под потолком не светится люстра.
Белая косточка, демон тоски,
пишет тебе та, с которой с доски
вместе стирал ты цветные ростки
чисел и с древа познанья в субботник
груши сбивал - да теперь там пустырь -
мир изменился как вдоль, так и вширь,
ты не найдешь равновесных двух гирь,
счастья за деньги не купишь сегодня.
Так подведем роковую черту:
мы поумнели, играя в лапту,
в черную моль, в Золотую Орду,
в прочие игры военного века,
и ничего не связует нас с ним,
это не мы в шляпах легких, как дым,
в узких пальто из широких штанин
чек достаем дубликатом успеха.
Он не про нас - этот гордый озноб
мраморных мальчиков, вечных зазноб,
пуля всегда будет целиться в лоб
тем, у кого по-над бровью семь пядей,
ворон всегда будет в небе кружить,
как заводной, и натягивать нить,
этой дистанции не сократить
и не сойти с нее тоже, приятель.
Вновь побредут по тропинке сырой
сквозь тополей бесконечный конвой
девочки - карие юбки с тесьмой,
мальчики, как голубые трамваи.
Все впереди еще, слышишь, у тех
нас, но пока средь весенних прорех
тихо бредут, ты храни их, наш век,
виевых глаз, впрочем, с них не спуская.
Ибо кто знает, что будет потом,
свадьба, постели, забвенье, дурдом,
словно грядущее прет напролом
и проступает на сумрачных лицах.
Боже, хранящий детей и зверей,
дай им дойти в этот раз до дверей,
не поскользнувшись в одной из аллей,
где эта черная каркает птица.
* * *
Бестолковой судьбе твоей вечно завидуя,
я войду в твои сны, скрипнув дверью открытою,
не утешившись строчкой в письме, буквой вбитою
в переносицу текста, телефонной беседою.
Я не буду искать за заборами улицы,
отдирать от асфальта подметки, как в юности,
чтобы место занять в иерархии ужаса,
как в дому опустевшем ведро из-под извести.
Не запахнет сырой штукатуркою комната,
не взметнется душа в ней, как пыль разогретая,
но идущий за мною обочиной холода,
он сильнее меня. Говорю тебе это я.
Тра-та-та-та-та-та, вы друзья и товарищи,
словно голуби ходят по снегу январские...
Затяну поплотней поясок на экваторе,
отыщу этот город под школьной указкою.
И последнее, то, что останется в памяти,
в этом мусорном баке с чугунною крышкою -
это все-таки то, как сидишь в своей комнате,
в близоруком порыве склоняясь над книжкою.
ПОРТРЕТ РЕЧНОЙ МОЗАИКОЙ
Е.И.
Не безумья - бессмертья печать на лице,
так раскрытая клетка грустит о птенце,
так стоят и стоят на горячем крыльце,
ищут слово, но в памяти брешь,
и уже не считают коротких минут,
ибо все уже начерно выбрано тут
меж веревкой и мылом, меж свернутой в жгут
простыней - и клубочком надежд.
Философия смерти проста, как часы:
впереди и поодаль сплошные плюсы,
перекрестки дорог образуют кресты,
а дома отступают во тьму,
и асфальт под ногой расквадрачен не зря,
видно каждый твой шаг кто-то числит, взведя
злополучный курок духового ружья,
впрочем, что-то мешает ему.
Это то, что душа так прозрачна в своем
одиноком стремлении слиться с торцом
и фасадом и стать просто тенью на нем,
то есть тем, чего в сущности нет.
Но ведь был же он, был - не приснился же нам
этот вдаль устремленный к ночным фонарям
силуэт, горький призрак любви твоей там,
где весною меняют свой цвет
пустыри, где как травка меж тающих плит
зеленеет волна и, вгрызаясь в гранит,
отраженье твое бесконечно дробит,
оставляя от целого часть:
удивленно взлетевшие брови дугой,
шарф, опутавший горло, и взгляд ледяной,
обращенный к кому-то, кто мутной рекой
вероятно засвечен для глаз.
ИЗ ЦИКЛА "ЗИМНИЕ ПЕСНИ"
Знала, что свидимся, встретимся где-то,
тычется ночь фонарями в стекло...
Чудный конец, Боже, этого света
не означает начало того.
Есть что-то третье: молочная дымка,
снег, голубиная почта зимы,
ночь, где не спящий с тобою в обнимку
видит с тобой те же самые сны.
Ибо слова помнят меньше, чем звуки, -
скрипнут канаты, река взрежет лед,
и пешеход на пустом виадуке
мокрый билетик в кармане сомнет.
И поспешит в темноту, где другая,
новая жизнь, золотя зеркала,
ярким неоновым светом стекает
с шляпы его, словно с гуся вода.
В САДУ ЛЕДЯНЫХ ФИГУР
Двенадцать лет подряд все пили мы вино,
курили флуераш, чуть сладкое руно,
и самовластья славили обломки.
Двенадцать лет спустя окно глядит в окно,
но некому сказать: зажжем торшер, темно.
Да и своя душа в такую ночь - потемки.
Давай же зимовать на родине чужой:
где из дырявых туч снег тянется лапшой
и нож ржавеет так, как будто режем воду,
а не вчерашний хлеб. Но даже в грязь лицом
немыслимо упасть - не действует закон
ни притяжения к земле, ни бутерброда.
Сюжетами бедна история любви,
до смерти заживет любая до крови
разбитая душа и детские ладони.
Лепящее себе в саду снеговика
не ведай, о дитя, что это на века
ты памятник себе возводишь в пантеоне.
Из снега он и льда, из голубой воды,
не пустота сама, а слепок пустоты,
с огромным черным ртом, с сосулькою под носом.
Возьмем его домой, внесем его в тепло,
пускай сосед в дверях осядет тяжело
и мама отойдет вглубь комнаты с вопросом.
Каникулы. Декабрь. Нас двое в декабре,
мы, кажется, опять участвуем в игре,
где каждому свой гость и каждому свой призрак.
Поэтому когда приходит Рождество
и накрывают стол - садятся за него
все приглашенные на праздничную тризну.