Иерусалимский Поэтический Альманах

ЕЛЕНА ИГНАТОВА
 
ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ
 
* * *
 
Это почти из романа: ставни скрипят,
и уголь подходит к концу в затяжную зиму,
и лечу я соринкой - во тьме, слепоте, наугад
по заснеженному Иерусалиму.

Это почти из Диккенса: Новый Свет,
семейный очаг, любовь подростка, смятенье...
Между землей и небом - лучшей из скреп -
золотая наука смиренья,

когда даруется зрение шире и чище - снег,
и смирение учит, баюкает, утешая,
и хрусталю и камню твоим во сне
"Иерусалим, - шепчу я, - Иерушалаим..."
 

* * *
 
Света холсты на асфальте сыром,
облако пара, как над котлом,
в древнем разломе Геенны:
иллюзион там и кладбище роз.
Иллюзион... И по коже мороз -
знаем мы эти виденья.

Что же захватит с собой впопыхах,
в иерусалимский пылающий мрак
новый пришелец, вступая?
Каплей рубинового стекла
он на холме. И подвижная мгла
плотно его обтекает.

Лица любимых? Их не разглядит.
Сонную воду, зернистый гранит,
серую розу из Блока?
"Степь, мол, кругом..." или "смерть, мол, кругом..."
Что он бормочет в безумье своем -
Не разобрать издалёка.

Мускулы снега в пространствах степей,
узкое небо, стеклянный репей,
сливочный снег снегопада,
песни обрывок, оскому во рту,
горький младенческий плач в темноту... -
больше не надо, не надо.
 

* * *
 
В кислородном морозе пьянящей любви
вижу губы, широкие очи твои,
и душа просыпается в боли.
И не хочется ей возвращаться на круг -
в наваждение слов и смыкание рук,
в кочевое сиротство неволи.

Но она, задыхаясь от нежности, пьет
этот яд ледяной, этот жалящий мед,
расставания мертвую воду,
и на оклик встает, и покорно идет,
и не помнит уже про свободу.

Что за боль! Только в юности  можно стерпеть
это жженье, в крови растворенную медь,
но вдыхая осеннее пламя,
я не знала, что не заговорены мы
от подземного жара, провидческой тьмы
и от нового неба над нами.
 

* * *
 
Я выпала, как из кармана медяк,
из теплого дома попала в сквозняк,
я выиграла вдруг в лотерее.
Судьба не чурается пошлых ходов,
дешевых эффектов, напыщенных слов,
ей-Богу, могла быть умнее.
Мне жалко актеров её - неумех.
Картонные страсти, и слезы, и смех,
что было в начале, неясно.
Но все-таки я благодарна судьбе,
и жизнь хороша - говорю я тебе -
нежна, широка и прекрасна...
 

* * *
 
И вправду, неподвижно-чуден
Ближне-Восток.
Здесь голову главы правительства на блюде
велел подать пророк.
Аятолла в Париже жил когда-то,
Садам - Советам брат,
и наши танки из шестидесятых
в песках горят.
Здесь время закисает на отливе
и вечен Вавилон,
и звезды, как и прежде, говорливы,
звенят: "Армагед-дон!"
 

* * *
 
На болотистой почве
в обветшалых домах
сельсовет или почта,
баня или сельмаг,
выше - теплая туча,
пожелтела с краев...
Я не знаю, что лучше -
это детство мое.
Там пространство раскрыто,
как пустая ладонь,
небо к ночи налито
золотою водой.
Кротко потными лбами,
словно дети к окну,
избы, клети и бани
приникают к нему.
Их землею заносит,
прибирает во тьму,
и никто не прокосит
путь к крыльцу моему...
 

* * *
 
В город Пушкин поедем, друзей навестим, посчитаем потери.
Здравствуй, дом невысокий, рогожей обитые двери,
рыхлый свет за окном до полуночи станет светиться,
загребает крылом царскосельская древняя птица.
Голубь мира над нами дряхлеет, тучнеет, кружится.
Разрушая фонтаны, студеная катит водица...
Этот строенный парк - к декабрю только остов да балки,
купол церкви горит булавою дамасской закалки.
 
В город Пушкин поедем, а в полночь вернемся оттуда,
голубые шары принесем, потеряем у пруда.
Водкой горло сожгло или воздух сомкнулся железом -
нет дыханья в груди на пути окровавленным лесом.
Вот он - осени дом, обнаженье древесного сердца,
кривизною страданья отмеченный рост страстотерпца,
бестелесны в лесу, мы застыли у самого края,
он бредет мимо нас, алый пот с облаков отирая.

Видишь пламя дерев, пепелище остывшее луга,
непросохший бетон, горизонты смыкающий туго.
Хруст сучка под ногой, нашатырь, восходящий над парком,
иностранный автобус, заваленный набок под аркой...
Я рассталась, срастаясь навек с этим городом ветхим
под неслышным дождем, под галдящею галочьей сеткой.
Из какой глубины я услышу однажды: "Пора мне"?
Парк. Аллея. И смерти прибрежные камни.
 

* * *

Всё отнимается, всё, чем душа жила.
Друзья и города теперь всё реже снятся,
и как вернуться мне, и чем мне оправдаться?
Чужую жизнь прожив, перегорев дотла,
несчастною рукой к их стенам прикасаться.

Мы подымались в ночь из глубины.
Тяжелый свет всходил по вертикали
к высотам города, где нас почти не ждали,
и были голоса едва слышны.
О, помнят ли о нас или, как мы, устали?
 
..................................................................

И я входила в дом, в печальное тепло
и в долгую любовь, где все непоправимо...
Но мой Господь достиг Иерусалима.
Я видела, как горизонтом шло,
гремело облако серебряного дыма.