Иерусалимский Поэтический Альманах

ГЕННАДИЙ БЕЗЗУБОВ
 
СТАНСЫ ГУБЕРНАТОРСКОГО ДВОРЦА
 
* * *
 
В бескормице арабских деревень,
Где шепчутся усопшие с живыми,
Распространяющийся день
Не начинался или вымер.

Всплывай из утренних минут,
Потягивайся, телом не владея,
Как эту местность, помнится, зовут -
Меланхолея? Иудея?

Нет, имя вспомнится потом,
И будешь повторять ночами:
Мол, нужен глаз да глаз в пустыне за скотом,
Чтоб овцы впрямь не одичали.

А ливень, хлынувший вчера,
Он не наполнил даже кружки.
Звезд многовато. Брат вернулся от костра,
Чтоб вынуть нож из-под подушки.
 

* * *
 
Не с гор иудейских неслышно сошла,
Домой возвращаясь, пехота -
Сползает густая, тяжелая мгла
На красные крыши Рамота.

Сейчас по отрогам, по малым холмам,
По рваному камню окраин
Закат бедуинский, печати сломав,
Покатится, псами облаян.

Лучом уходящим пронижет тебя,
Их лай поднимая до пенья -
Так уничтожаются, душу знобя,
Последние несовпаденья.

Сейчас он исчезнет, к сверженью готов
Во мрак с известкового края,
Три тысячи траченых пылью листов
Прощальным огнем пробегая.

Захлопни тяжелые эти тома,
Где прелесть, и срам, и аскеза -
Пусть нам остается глубокая тьма
Да блеск золотого обреза.
 

* * *
 
Вдали мелькает серая дорога,
Ползущая на холм соседний,
Оттуда муэдзин кричал намедни -
Должно быть, видел Бога.

Нам не дано. Мы слышим только крики
Отчаянные, будто бы при родах.
Вокруг располагается природа,
Вид у нее достойный и великий.

Она внимает. Но помочь не в силах:
Господь здесь был. Он был уже однажды.
Он на своих порушенных могилах
Чужой не утоляет жажды.
 

СТАНСЫ ГУБЕРНАТОРСКОГО ДВОРЦА

Блестит вдали кусок залива,
Туман съедает часть обзора.
Природа слишком прихотлива,
Как незаписанная Тора.
Пустую банку из-под пива
Катает ветер у забора.

Неузнаваемый прохожий
Наполовину скрыт в тумане.
Куда с такой славянской рожей,
Какое там обетованье?
Да это просто краснокожий,
Сюда введенный на аркане.

Но не заносчивей еврея -
Тот,  как цветок, торчит из банки.
Его морщинистая шея,
Как вялый куст на полустанке.
Глядит на голых женщин, млея -
Ведь и не прячутся поганки!

А ветер знай колышет ветки,
Кропит их влагою зеленой.
Природа, выпрыгнув из клетки,
Вокруг стеною встала плотной.
Как донесения разведки,
Жизнь пишется рукою потной.

Тяжелых облаков останки,
Глядишь, разогнаны к рассвету.
Звездой предутренней чеканки
Ссыпают мелкую монету.
Пытаясь выйти из болтанки,
Дрожит душа - опоры нету.
 

* * *

Ты запомнил? - время не взять назад,
В раздражении пальцами шевеля,
Если первой зеленью не сквозят
К ноябрю распаханные поля.

Только дождь январский поможет встать,
Потянуться, выпрямиться, зевнуть,
Обрести достойную жизни стать,
Прорасти корнями в обратный путь.

Чтоб ветер влажный затеребил
Новый лист в кустарнике за шоссе.
Если только ты не полный дебил,
Значит, приспособишься жить, как все.

Плоскими террасами жизнь сползет,
Мелкими шажками сойдет на нет.
Не проснуться. Разве что самолет
Прогремит в небесах чуть свет

И уйдет, вираж заложив крутой,
Вверх над геометрией зеленей,
Над неразличимой с воздуха мелкотой,
Над насквозь продутой страной камней.

* * *
 
За ночь камень не успевает отдать тепло,
До утра можно греться у подпорной стены,
Пока не выяснится: время пришло,
Мгновения сочтены.

Покраснение неба. Его воспаленный глаз
Выронит на рассвете чувственную слезу.
Камень остынет. Согреется плексиглас.
И в этом глазу

Прежний появится тускловатый неюный блеск,
Знак любопытства скромного или тихого торжества.
Что там лопочет радио? Сквозь жидкий фонтанный плеск
Не разобрать слова.
 

* * *
 
На рассвете, не выспавшись, с видом на Геродион,
То отсутствием ветра, то ветром ночным утомлен,

На рассвете, в арабское время, когда в молчаливых кустах
Пробегает гусиным ознобом заспинный томительный страх,

На рассвете холодном, где облачной сталью с ножа
Глаз рассеянно кормится, мятой ресницей дрожа,

На рассвете мерцающем, но восстающем уже
Из-за этих домов, низбегающих, как в мираже,

Чтоб автобус рассветный, где дремлет строительный сброд,
Мимо них проносился со свистом, как время - вперед.
 

* * *
 
В сущности, мог бы выпасть другой язык -
Польский, испанский, немецкий, даже фарси,
Вовсе не русский, к которому так привык,
Что впору и затеряться где-нибудь на Руси.

Пробуя на разрыв узы мрачного прошлого, я бы не
Настаивал на культуре - уж какая была:
Бесконечный подъем по вертикальной стене,
Где пятнает ботинки прилипчивая смола.

Но теперь, оторвавшись и выпав в осадок здесь,
В этом месте конечном, где подлинной речи звук
Заглушает и ветер, и дождь, и на крыше жесть,
Но теперь, окончательно отбившись от рук,

Пробуешь разобраться, слух натрудив и взгляд:
В чем же причастность наша? Душа ее не вместит,
Даже если и вправду никто не придет назад,
Даже если и вправду язык за то не простит.
 
 

* * *
 
Эта жизнь не за совесть, скорее, за страх.
Это ветер кричит в Иудейских горах,
На коротком и страшном просторе.
Это птицы, как галька, блестят в высоте,
Уносимые к дальней незримой черте,
Через Мертвое море.

Кто швыряет их веером, сотню на вес,
Из-под вытертых, заголубевших небес
С маркой "Левис", пришпиленной с краю?
Кто в ответе за них? Поднебесная власть?
И заходится сердце, в надежде упасть
Где-то здесь, где - не знаю.

Опустевший, как пачка чужих сигарет,
Пыльный воздух донельзя хамсином нагрет,
Им дышать - небольшая заслуга.
То ли дело купаться в воздушной струе,
Даже в перьях нелепых, в смешной чешуе
Узнавая друг друга.
 

* * *
 
Человек вспоминает забытый язык исхода,
Возвращается к дому, оттуда руками машет.
Человек не бывает хитрей, чем сама природа,
Даже на стремительном марше.

Потому, забывая детали тех, прежних строек,
Он становится более стоек,
Оптимизм сохраняет и верность флагу,
Жизнь становится краше и просится на бумагу.

Жизнь меняет окраску. В какой-нибудь ясный вечер,
Оглянувшись вокруг, изумляешься не без лести.
А допрашивать станут, я вряд ли теперь отвечу -
Как там, на прежнем месте.