Что происходит с нами - в частности, с авторами
ИЕРУСАЛИМСКОГО АЛЬМАНАХА?
Идет активное переживание (переживание,
как написали бы в брошюрке ДСП
московского Института философии) нового - израильского опыта - переживание
горячее, парное (ударение на втором слоге). - Как разговор по телефону
в начале
или в конце лирических отношений, как монолог во сне или спросонья.
Начиная читать подборку любого из авторов
Альманаха, вы видите почти навязчивое, чуть ли не невротическое завязывание
на израильских реалиях, воспаленное "атрибутирование" чувств колоритом
внешней среды... В чем дело? А просто -
актуализируется опыт: некие "органы восприятия" новой среды - иерусалимские
русские поэты впитывают и перерабатывают для себя и своей общины новые
"данные"
- и выделяют свежие формы отношений с собой и с жизнью в новых обстоятельствах.
Атрибутика же, называние, разглядывание познаваемых объектов и субъектов
- это
частный случай всего процесса вживания и вживления.
Каковы наши общие особенности (я отдаю себе
отчет, что это оксюморон)?
Наша ситуация такова, что мы все не стоим
перед тем вопросом, который с середины семидесятых годов "раскалывает"
всех чувствительных к реальной - то есть собственно эстетической - проблематике
писателей в России. У нас просто нет другой
альтернативы, кроме говорения от первого лица. Для того, чтобы заниматься
соцартом, репродуцировать "концептуальный менталитет", надо по крайней
мере
находиться в стране, где господствующий язык совпадает с твоим.
Разговор не теоретический: несколько знаменательных
опытов, уже осуществленных на русском языке в Израиле, свидетельствуют,
как кажется, об этом. Выдается
дистиллированно чистый концептуалистский продукт, но лишенный той энергетики,
"витальности", которая возникает только в изоморфном бытовом и эстетическом
поле. Создавались и создаются тексты от лица коллективного
героя русской еврейской общины - вполне правоверно изнутри концептуального
менталитета, и живо, часто остроумно и точно... но все это не обретает
ни статуса поэзии, - концептуалист говорит, что он другим занимается (это
так и на самом деле), - ни статуса чаемого культурного действия, жеста
- поскольку автор-артист манипулирует предметами, находящимися в лучшем
случае лишь в поле бокового зрения как израильского, так и российского.
А это - пренебрежение социо-культурной актуальностью - может себе позволить
лишь прямой лирический поэт, да и то в специфические времена и со специфическим
темпераментом (причем, только при наличии мощной индивидуальности).
Таковы соотношения с языком, с культурным
контекстом. Но не менее важно и
следующее. -
Похоже на то, что мы должны оставаться с самими
собой - здесь как бы
парадоксальное требование новой ситуации. "Уехав", мы оказываемся в
более прямом
и напряженном, чем в России, "самостоянии". Никакие внешние факторы
нам не
мешают и не помогают (как, впрочем, всегда и везде, но мы избавлены
- если
способны избавляться - если не от аллюзий, то от иллюзий). Наша ситуация
открыто,
театрально - экзистенциальна. Нам приходится разбираться с собой, какое
бы, так
сказать, сопротивление организма это ни вызывало. Просто избывать -
даже свои, и
пусть самые глубокие штампы (путем вытаскивания их наружу, отстранения
и
перемешивания) - мало. Все следует назвать своими именами и в правильной
топографии. Проблемы самоидентификации - не объедешь.
Наши личные вопросы первобытно-фундаментальны,
и таковы же проблемы страны. Заполнить почти двухтысячелетнее зияние -
отсутствие в атмосфере непрерывного
созидательного существования - можно только прямым и личным действием.
"Надышать" традицию. Нужна "горящая соль" прямой речи, да простится
мне этот
архаический рецепт.
Что касается России, то там по-своему, и уже
лет десять как - острота выбора между речью собственной и "режиссурой языков"
снята; многие вернулись к каким-то
вариантам "постлиричности" - см. эстетику новой искренности.
Вернемся к себе. Поэт, по известной формуле,
податель мироощущения. Вот мы и
занимаемся выработкой новых формул, определений, реакций, - причем
таких, в каких
индивидуум мог бы существовать.
Для описания контекста, в коем начинает вырабатываться
новое сознание, приведу
четыре основных действующих сейчас в нашей среде-общине "менталитета".
Между
про-чим, каждый из них, с точки эстетической, - уже история. Не будем
углубляться,
просто назовем их от низшего к высшему по шкале актуальности и интеллектуальности:
- "розенбаумовское", то есть почти нулевое сознание полу-интеллигентов;
- "окуджавско-давидсамойловское", то есть среднестатистическое интеллигента
70-х
годов;
- "бродское", то есть общеинтеллигентское 80-х годов;
- "приговское", сознание нормальной интеллигентской массы первой половины
90-х.
Ясно, что есть много промежуточных и гибридных
форм. Например, поклонник
Гребенщикова может, благодаря особенностям любимого рок-барда, носить
в себе mix
второго и четвертого "состояний".
Выше я говорил, что для репродуцирования "концептуального
менталитета"
необходимо, чтобы господствующий язык страны был твоим. Что же - у
нас? Русский
язык не является всеобщей, универсальной средой пребывания. В то же
время он
оказывается одним из языков улицы - языком не только духовного
или интимного
общения, но и средством коммуникации с чиновником, парикмахером или
продавцом. Реально мы проводим в нем и с ним ощутимо значимую часть
жизни (не
менее 50 процентов). В то же время это язык одной из общин в стране
трех других
господствующих (государственных) языков... - Деструктивного противоречия
нет.
Социальная абсорбция, лояльность, естественный патриотизм вовсе не
требуют отказа
от русской культуры. Все это может вполне гармонично уживаться в пределах
одного
human being. - На том уровне гармоничности, какой вообще доступен человеку
в
"ненадежном столетьи", после Первой мировой войны.
Забавно то, что поэты, пишущие тут по-русски,
оказываются как бы на иной стадии, на ином уровне связи с языком, чем их
коллеги в России. Фундаментальная задача там - выработка вариантов сопротивления
- или выделения - или обособления внутри общеупотребимого "никакого"
наречия. И это естественно на родине любого языка. Русский же язык здесь
- весь, во всех, и самых непереваренных его формах, - уже выделен
(и мой курсив сейчас - тавтология), - самой ситуацией своей
маргинальности по отношению к этому миру. Таким образом, русский язык
у нас, без
всяких манипуляций с ним какого-нибудь обаятельного и отвратительного
одновременно концептуала, как бы сам по себе - является концептуальным
объектом -
вещью, вынесенной из одной - и более простой - функциональности и вставленной
в
другую.
ИЕРУСАЛИМСКИЙ ПОЭТИЧЕСКИЙ АЛЬМАНАХ задуман
как периодическое издание.
Мы не ставим точек над буквами. Я надеюсь,
что через несколько лет, держа в руках несколько выпусков Альманаха, мы
сможем повести разговор не только о социо
культурных аспектах, но и об отчетливом феномене, скажем, Иерусалимской
Школы.
Не будем ставить точек и под буквами.
- Нам кажется очевидным, что сейчас, когда к нескольким хорошим поэтам,
уже давно живущим здесь, присоединились еще
несколько - возник свежий и живой контекст, пригодный для жизни, плодотворный
для работы, питательный для читателя и интересный для исследователя.
