Двоеточие: Поэтическая Антология

ПАВЕЛ ПЕППЕРШТЕЙН

ОПЫТ

Отпил. Отпрянул. И опять упал отец.
И в угол комнаты мензурка покатилась.
Четыре сына с парочкой сестриц
В соседней комнате сидели и курили.
– Наш папа пьяница, – вздохнула вдруг одна, –
Он водку пьёт с химической посуды.
Он ставит опыты. Колдует, говорят.
А я губной помадой крашу губы.
Потом, как ночь, иду туда, где свет.
И там гуляю, чтоб не стало жутко.
Мужчин встречаю, делаю минет.
Решила я, что буду проституткой.
– А я священником, – промолвил старший сын
(он резал сыр холодной, тонкой бритвой), –
– Мне Бога жалко. Он совсем один.
А мы в церквях Ему споём молитвы.
От песен в сердце Господа светло,
От песен весело, и хочется в дорогу.
А значит завтра снова день взойдёт
И солнце брызнет в окна, слава Богу.
– Нет, эта ваша жизнь не для меня.
Вы – фраера. Вы всё хотите гладко.
А я пойду в голимый криминал,
Хотя блатная жизнь – не шоколадка, –
Так остро усмехнулся старший сын
И сплюнул на пол с горькой папиросы:
– Я чисто нужен там. С братвой мне хорошо.
Мы выйдем в ночь, и все решим вопросы.
– Смотри-ка, брат, ведь сядешь, пропадёшь, –
Меньшой прищурился, – или убьют на деле.
Раздавят словно лагерную вошь,
Уйдешь в астрал, как будто не был в теле.
 

А я пойду в весёлый шоу-бизнес.
Хоть пидором меня ты назови,
Я не хочу обычной мутной жизни
Без страсти, славы, денег и любви.
Я выйду к залу, в волосах и в коже,
В разорванной рубахе на груди,
И вскрикнет зал, ведь мы с ним так похожи.
Я многолик. И солнце впереди.
Я тоже так могу, как он, вздыматься морем
И к небу вскидывать леса из страстных рук,
Смеяться счастью, упиваться горем,
И полем стлаться, ожидая плуг.
И бешеными девочками биться,
Рубить гитару звонким топором.
И голосом, отточенным как спица,
Пронзить миры, с которыми знаком.
Не Богу петь. Не Богу, брат, а людям.
Ведь там, где люди, там ведь с ними Бог.
Петь про рассвет, про голову на блюде,
Про Иоанна, про большой пирог.
И вдруг, средь героиновых сверканий,
Последним криком душу разорвав,
Пыльцой осуществившихся желаний
Осыпать зал. И умереть в слезах!”
Меньшой умолк. Отпив из белой чашки,
Последний сын вдруг сухо произнёс:
“Люблю отвар из мяты и ромашки.
Он чистит кровь и лечит пищевод.
Не знаю даже… Всем вам как-то тесно.
А мне вот хорошо внутри себя.
Мне не нужны ни страсти, ни известность,
Ни Бог, ни секс, ни деньги, ни судьба.
Ну что там жизнь? Да разве в этом дело?
Какая разница что в ней произойдёт?
Умрём, как все. Зароют в землю тело.
И к нам покой великий снизойдёт.
Хочу дожить до старости, пожалуй.
Мне по душе стать старым стариком.
Смотреть в окно и говорить “Не балуй!”
Там дети прыгают с коричневым мячом.
Вставать, кряхтя, пораньше, до рассвета,
В глубоких валенках по синему снежку
Идти купить буханку, сигареты,
Немного сала кинуть на кишку.
Потом смотреть обычный телевизор
И в валенках по комнате бродить.
А что ещё? Зайдёт сестричка Лиза,
Квадратный тортик к чаю принесет.
Она у нас в семье без стона, без каприза
Растёт, как струйка летнего дождя.
Что, Лиза, ты молчишь? Скажи нам, Лиза,
Какую жизнь ты хочешь для себя?”
(Окончание следует)
 
 

ПАЛЕСТИНА

Огромное хрустальное яйцо,
Тяжёлое, как два зелёных моря.
Вдруг отразилось в зеркале лицо,
С яйцом и зеркалом как будто дерзко споря.
То было личико арабки-христианки,
Девчонки темнокожей, белозубой,
С повадками упрямой обезьянки,
Злобно-весёлой и беспечно-грубой.
Я — гражданин облупленного Яффо,
Что портом был ещё при фараонах.
Я здесь живу, словно на полке шкафа,
Пасхальное яичко с космодрома.