Двоеточие: Поэтическая Антология

Валерий Мерлин

ГЛАЗ В ВИНОГРАДНИКЕ: ЧИТАЯ ПРОСТРАНСТВО ЭЙН-КЕРЕМА

Все начинается с ареста: взгляд уприрается в противоположный склон ущелья и видит: он арестован.
Взгляд видит: францисканский монастырь – ограду Святыни — и отдельное пространство долины – рамку
Мифа. Так начинается взгляд из моего окна: со взгляда начинается поэтический цикл Александра Бараша об
Эйн-Кереме.
Взгляд смотрит на мир сквозь раму окна, он видит только рамки того, что ему дано видеть. Еще до того, как
увидеть мир, взгляд видит оправу мира – кипарисовый ларец Святой Земли, и себя, вписанного в эту оправу
— инкрустированного в ларец.
Кто-то явно побывал здесь прежде нас, все уменьшил и забрал в рамки. Наше зрение — в тени уже бывшего
взгляда. Наш мир вписан в кругозор:

Единственное в чем можно быть уверенным–
Что его окружало то же что меня.

Нам остается читать уже прочитагнное: нести ношу всгляда, транслировать взгляд, как наши клетки
транслируют генетический материал:

Уцепиться в подлокотники – и продоллжить
полет – на уровне взгляда из окна – над Эйн Керемом.

В одной из башен Иерусалима – на высоте башен Иерусалима — расположилась станция взгляда: это станция
наблюдения за Виноградником. Взгляд, расположившийся на станции, привязан к Винограднику — он служит
сторожем на Винограднике. “Был некоторый хозяин дома, который насадил виноградник, обнес его оградою,
выкопал в нем источник, построил башню и отдав его виноградарям, отлучился” (Матф.21:33) Какое
сокровище он там сторожит? Ясно одно: это то же самое сокровище, которое оставил сторожить хозяин –
сохранность вещи гарантирована непрерывностью взгляда. Иерусалим – город Храма и Синедриона, еще
совсем недавно столица Хасмонеев; Эйн-Керем – уютный и обжитый мир, пещера нимф, роща Эхо –
эллинистический локус, приютившийся под боком римско-иудейского истеблишмента. Виноградник
приютился под Башней: только в садах эллинизма можно укрыться от Империи, и только в тени Империи
цветут сады. Эллинизм: источник в винограднике, эхо в роще – тот же самый мир, в котором Мандельштам
хотел укрыться от “желтого сумрака иудаизма”: мир, в котором тянет укрыться. Домашняя утварь, которую
хранит наш взгляд и которая никуда не может укрыться от нашего взгляда. Для Мандельштама убежищем было
русское слово; во времена социализма любили говорить о “малой родине”, для нас уже сам социализм кажется
“уютным и обжитым миром”. Проблема в том, что в этом укромном мире нельзя укрыться. Эйн-Керем не
замыкает собой кругозор даже того, кто в нем обитает. Обрамленность мира означает опрокинутость мира
вовне – во Взгляд того, чей кругозор обрамляет весь мир: историю глаза продолжают телесные технологии
Кумрана (это тоже рядом: “в двух шагах”). Возникает и другое подозрение. Если функция сада – ограждение, то
не является ли сад рамкой — пустой рамкой? Это понимает сторож виноградных источников Михаил Король:

Отсюда, учти, и выползла наша нация.
Вот место ее пустое, хоть и святое тоже.

Непонятно, с какой стороны сторожить это место: образование еврейского государства – это одновременно
выход нации за стены гетто и ее замыкание в стенах обретенного рая (Benjamin Harshav. Language in Time of
Revolution. Berkeley, 1993). Взгляд снова возвращается в свои границы, и видит, что это он их сторожит.
Сторож видит: “клипот”, мусор, неубранную территорию, и понимает: здесь ему не укрыться.
Помнится, однажды кто-то искал укрытия в Гефсиманском саду: Простор вселенной был необитаем, И только
сад был местом для житья, — но оказалось, что он попал в самое открытое место в мире: На меня уставлен мир
полночный Тысячью биноклей на оси. Сад оказался средоточием взглядов. В саду оказалось тесно (“душа моя
скорбит смертельно”), и он узнал это чувство: “И убоялся Яаков очень, и стало ему тесно” (Берешит 32:8), но
почему так тесно?
 
 
 
 

к оглавлению Антологии