Двоеточие: Поэтическая Антология

МИХАИЛ БАЙТАЛЬСКИЙ / ВЛАДИМИР ТАРАСОВ

 

ЭЛЬБРУС *
 

Покорился человеку
Ты недаром, брат.
               М. Лермонтов

II
Знакомы солнцу тайны туалета...
Позолотив, подкрасив и подмазав,
Пока земля еще полуодета,
Ее фигуру, Лик ее чумазый,
Оно кроит из облачного шелка
На зависть дамам утреннее платье:
Какой узор ей лучше подошел бы?
Какую моду лучше пожелать ей?
Был час утех. А нынче — час исканий.
Из облачных легчайших в мире тканей
Найди, какая более красива.
Но не ищи лишь в них такой приметы,
Как верность прежде избранному цвету:
Обманчивы их сложные извивы.

III
Обманчивы, неверны их извивы...
Таких обманщиц все же не ревную:
Небесное в неверности не лживо,
А ревность маркирует ложь земную.
Подстать текучим музыкальным фразам
Переливаются цвета на небе,
Вот только что алело здесь — и разом
Все голубое, алый цвет как не был.
Текут и льются краски заревые
мелодии прелюдии подобно.
И тот, чье сердце черство и недобро,
такое видя, может быть, впервые
Задумается, удивясь чему-то.
Блажен, кто эту испытал минуту.

IV
Кто знал минуты удивленья, счастлив...
В горах, в палатке ночью мы лежали.
И вдруг во сне, как то бывает часто,
Толкнуло. Выглянул: Эльбрус в пожаре!
Он весь пожар. Вокруг него бушуя,
Дымятся облака. Их цвет изменчив.
Багровые ведут игру большую,
А серые ведут игру поменьше.
Их обступили облака-зеваки.
Толкаются, дерутся как макаки,
Чтоб подойти к играющим поближе.
Не чуют как там в середине жарко
Не думают, что их огню не жалко,
Что он их всех по очереди слижет.

V
Их всех по очереди слижет пламя...
Но кто-то в небе оказал им милость —
Нашелся ангел, помахал крылами —
И во мгновенье все переменилось.
Великая минута перемены!
В одну такую старость моложает!
В другую — ишь! — дешёвка дорожает,
А ценности, увы, теряют цену...
И вот, багрового почти не стало.
А серое — его и вовсе мало —
Меняет цвет, вытягиваясь в ленты,
Они плывут все выше, выше, выше,
И резкий ветер вьет их и колышет:
В аккорде новом — те же элементы.

VI
В аккорде новом повторенье темы,
Сквозящей прежде в предрассветной фуге.
Эльбрус горит, и он не шутит с теми,
Кто с ним неловок. И бегут в испуге
Зеваки-облачка, и торопливо
сменяя одеянье, всем на диво
Рекомендуются.., но входит человек.
Он облаком вошёл, в одной сорочке.
За ухом чешет, чех что ль? или грек?
Да двое их, чеченцев мирных, впрочем,
ругаются отменным русским матом.
Их заявленья детски-простоваты,
Их настроенье детски-простодушно.
И все в них так прозрачно, так воздушно!

VII
Прозрачно и воздушно это море,
Что небом опрокинулось над нами,
И ветер, управляющий волнами,
Участвует в их многоцветном хоре,
В котором все раздельно, но и слитно,
Звуча приказом, просит, как молитва.
Послушай, эй, дари мне миг восторга!
А им — освобожденье от парторга!
Чечне — прививку от урлы и сброда!
И всем — ступени и отроги небосвода!
И облака — то в медленных извивах,
Как поле, что волнуясь колосится,
То треплются, как платьице из ситца
Над бедрами девчонок шаловливых.

VIII
Девчонок искусительные бедра
Доныне старого волнуют Шата,
И он пытается держаться бодро,
Хоть организм его давно расшатан,
Хоть сыплется песок, и камнепады
Бывают — он их сдерживать бессилен, —
И мозг... Но что касается извилин,
То вслух об этом говорить не надо,
К тому же мы темны в таких вопросах.
Так к свету! К солнцу тянемся веками —
Вот луч его, как золоченый посох,
Из туч пробился и ударил в камень,
И ключ забил... И чудо стало ближе...
Лучи по склону бьют все ниже, ниже.

IX
Волшебный посох бьет все ниже, ниже
По склонам гор. Снега еще румяны,
Но в них уже образовались ниши,
Видны уступы, зачернели ямы.
Старик Эльбрус угрюмо сводит брови,
Ущелья мрачные — его глазницы,
И складки лба тем глубже и суровей,
Чем больше снов о прошлом ему снится.
А прошлое ему — свой сон всегдашний:
Из неотесанного камня башни —
В них вековало племя великанье,
Мужи и жены, и великанята...
Те пленки, н-нда, не будут пересняты.

X
Давно те фильмы из проката сняты,
Давно идут совсем другие фильмы.
Историю отправили в утиль мы,
И поделом. Сегодняшнее свято.
Прекрасное, волшебное сегодня,
Как хитрая и опытная сводня,
Оно соединяет в грязном браке
Мечту и жизнь, действительность и враки.
Оно самовлюбленно и спесиво.
Узнав всю лажу равенства и братства,
Оно не скажет давнему “спасибо”,
грядущему оно не молвит “здравствуй”...
Но эту тему я теперь продвину —
пройдя долину ту наполовину.

XI
За встречу выпью, дед! Поговорим?
Оставим в стороне Кавказ и Грозный.
Свет наших мест, похоже, неделим.
Природу отдаём, и это грустно.
Что будущее мне? Устал о нём.
А прошлое народ сварил вкрутую...
Я льщу себе. Яд сплёвываю днём.
А по ночам — стихи, и зачастую —
стоит веки закрыть — видятся звёзды,
это хороший знак — видится вечность,
не облака с водой, их скоротечность,
а постоянство солнц, ярость и грёзы, —
это древнее льдов, каменных башен,
это Тот свет, и он — больше не страшен.

XII
Это сильней, чем жизнь. Подлинно — Чудо!
Это — исток самых жестоких чудес.
Это пока не Здесь, зато — отТуда.
Это не Будда, нет, и не Зевес.
Это совсем не день, впрочем — подобье.
Это отнюдь не ночь, не тьма отнюдь.
Это даже не сон или загробье.
Это не бег вслепую, вовсе не путь.
Это и дно и верх, одно и много,
тайна одна — тысяч и тысяч глаз.
Это не время, нет, хотя и час.
Да, час прорыва, да, миг за порогом,
трепетный миг касания Бытия!
Это по Божьему чину знание Я!

XIII
Эльбрус остался в чине великана,
Но прежде пламеневший, поседел он,
И в звании потухшего вулкана
Он занят нынче верхолазным делом.
Мильоны лет, как силы в нем иссякли,
И выходки теперь его невинны.
Стоят дома (забыто слово сакли),
по мертвой лаве катятся лавины.
А в лаве роются и ищут скважин
С нарзаном — тот желудкам очень важен,
И лечит все, за вычетом извилин...
Извилист, крут и осыпью обилен
Наш путь по ребрам старого Эльбруса
(он знал, что покорится россам русым).

XIV
Да, покорился людям он недаром.
Неизменяем приговор Аллаха.
Тот отмечает час своим надаром —
одним престол, другим — топор и плаха.
Аллах велик! Но даже он бессилен
Помочь тому, чей мозг округло-гладок
и чист от непонятных нам извилин.
Как много в мире странных неполадок!
Опасно этим полушарьям сходство
С другою, розовой и гладкой парой,
Бывающей и жирной, и поджарой,
Но почему-то чуждой благородства.
Где ж справедливость? Шат грустит недаром,
И я вполне с ним в этом солидарен.

конец 50-х(?)-60-е — декабрь 99

* Михаил Давыдович Байтальский (1903-1978) — мой дедушка. За поэта он себя никогда не держал, насколько
я знаю. Тем не менее, его перу принадлежит книжка стихов “Придёт весна моя”, написанная им в сталинских лагерях позднего периода. Книжку сумели вывезти из Совка его друзья и издали в Израиле в 1962 году, не обозначив имени автора, по понятным причинам. Она называлась так: “Придёт весна моя. Стихи советского еврея.” С параллельными переводами на иврит (редкая удача, впрочем, подноготная этой удачи вполне идеологического характера). Впоследствии эта книга переиздавалась; более полную информацию можно почерпуть в Краткой Еврейской Энциклопедии, т.2, ст. Домальский И.(псевд.)
     Однако вернёмся к “Эльбрусу”. Этот текст попал мне в руки совершенно для меня неожиданно. Мама не так давно вдруг преподнесла, посмотри, говорит, венок не закончен, может что-то придумаешь. Посмотрел. Не хватало двух сонетов целиком; в трёх других недописано в общей сложности семь строк; в одном месте указание: переделать (две строки), что вынуждало изменить ещё и предыдущую; венок не построен по классическому итальянскому принципу, согласно которому последняя строка сонета является первой следующего за ним; ещё в нескольких местах разобрать написанное не удалось и т.д.
     Принимаясь за работу, я изначально решил остаться верным оригиналу, а именно, не обращать его в классический венок — иначе вторжение оказалось бы слишком глубоким. И неприличным. Но признаюсь, в рамках т.н. цехового приличия удерживаться не стал, невозможно ужиться с тем, что необходимо исправить — я вживался извне тоже, со всеми предосторожностями, не гуляя особенно, вписываясь в общий настрой. Тем не менее, было совершенно очевидным, что самое главное в такой работе оказаться не коллегой по проекту, а автором другого проекта (тебе определённо повезло, как скажешь — так будет). А значит должен появиться на свет немыслимый мутант — ведь сам Эльбрус, и тот — двуглав!.. Вторая голова у этой вещи выросла вследствии инъецирования в ткань поэмы принципиально отличного, “несоприродного” ей дискурса, дискурса мистицизма, который ни при каких обстоятельствах не мог быть декларирован автором “Эльбруса”, как, впрочем, не был заявлен и так называемой метафизической поэзией, занимавшей сильные позиции два-три десятка лет тому. Им, этим введением, объясняется “странное” выскакивание из колеи лирического содержания дедова венка, акцентированное мною в первом из двух, читай одиннадцатом, сонете, где перелом в метрике, словно некий кривой шрам, след операции. Так появилась новая шея. Череп, естественно, потвёрже шеи будет, он образовался после, ниже неё, во втором, читай двенадцатом. Неожиданная, может быть, анатомия, но так уж случилось. Голова вполне вертится, есть не просит, доступна спокойному рассмотрению. Помимо этого, опираясь на опыт современной постмодерной поэтики, я решил вынести приём палимпсеста на поверхность в малых лакунах оригинала. Что, в свою очередь, было уже значительно легче сделать. Поскольку эпиграфом дед взял строки из хрестоматийного “Спора”, актуализировать лермонтовский подтекст подсказала сама обстановка (см. обзор последних событий на Кавказе). Таким образом, перекличка состоялась, а задача, которую я перед собой поставил, выполнена. Дабы не возникало лишних сомнений: всё в этой публикации выделенное курсивом принадлежит автору этих строк. Об остальном пусть свидетельствует осредственно поэма. И в заключение. Посвящаю свою работу моей матери. Уверен, что дед не возражает. В.Т.