| ТЕКСТЫ
Copyright © 2000 ОСТРАКОН
|
 |
| ТЕКСТЫ
Copyright © 2000 ОСТРАКОН
|
|
|
|
|
ИГОРЬ ЛЕВШИН -
поэт, прозаик.
Родился в 1958 году в Москве.
Автор книги "Жир Игоря Левшина" (М, 1993).
В ОСТРАКОНЕ представлены четыре новых рассказа И.Левшина:
ПРОРОК
Однажды я спал, прислонившись к спине своей жены, и мне приснился сон.ПРОРОКИ вырвал грешный мой язык...
Будто я неловко повернулся во сне и придавил маленького котика, который
заполз в щелку между нами. Придавленный котик не мог даже запищать и
только впился острым коготком мне под левую лопатку (наверно, у меня
болело во сне сердце). Я отпрянул и увидел помятое тельце, а со лба у
него свисала полоска содранной шкурки. Жена сказала, что это дурной сон:
ты задавил котика, - сказала она, - быть беде. Так оно и случилось. Она
у меня немножно пророк, как все женщины.Произошла беда около метро Краснопресненская, напротив Зоопарка. Мы
возвращались из Киноцентра. Переходили на зеленый, как положено. И вдруг
на перекресток ворвался Опель Омега и ринулся прямо на нас. Жена
увернулась, а я не успел. Он раздавил меня, а потом еще дал задний ход и
доделал меня - чтоб наверняка, чтоб все тело развалилось на части.
Голова моя, отдельно лежащая, видела того, кто был за рулем. Он был в
черных очках, без усов и ростом два метра, но я, конечно, сразу узнал
его по острым ушам, которые высовывались в люк Опеля, и содранной коже на
левой половине лба. Еще я видел, как он выскочил из машины, схватил мою
жену за руку, и слышал, как он кричал ей, волоча в машину: ему уже не
поможешь, а тебе соучастие пришьют, не отмажешься! Мелькнул хвост из-под
плаща, и они умчались.Кот ошибся. Кот - не пророк. Первое - мне помогли, а менты, решив, что
это опасный новый русский, тут же скрылись, только их и видели - это
второе. Машины объезжали меня, не притормаживая, будто я так, куча
мусора. Но добрый человек, фельдшер из Зоопарка, все видел. Он сразу
побежал к себе, взял полиэтиленовый мешок, в котором носят на свалку
подохших с голоду орангутанов, потом схватил совковую лопату и с этим -
в клетку к слону. В общем, он вывалил около меня огромную кучу
слоновьего говна, чтобы машины хоть как-то объезжали меня, а то они уже
растащили мое тело по площади в сорок квадратных метров. Потом сгреб мои
ошметки в мешок и опять бегом - в свою каморку.Там он стал воссоздавать меня. Сшил мне туловище из кусков, где
недоставало, вшил заплатки, нарезав их из моих ног, а сами ноги взял
готовые: у него там были две от чернобыльского воробья, по метру каждая.
Потом стамеской расковырял дырку в груди, ею же взломал запыленную
персоналку в углу и вставил мне старенький пентиум сто мегагерц в
качестве сердца. Голову мою он безжалостно выкинул в окно на корм
цаплям, а мне пришил башку аравийского верблюда с надкусанным ухом и
вырванным языком. А язык? - закричала моя душа. Да на хуй он нужен, по
клавишам-то хуярить, - сказал мой воссоздатель. И поставил на место мои
же руки, только зачем-то поменял местами правую и левую.Ну, будь здоров, - подтолкнул он меня в лоскутную спину. Я вышел за
ворота Зоопарка. Окинул взором вечернюю толпу и смачно плюнул на
тротуар. Рожденный дважды все знает и ничего не боится.
poputchik ( )
Хиппи, он же Юра Деев, был классный программист с сальным хвостом на затылке и с желтыми от сигарет и кофе зубами. Зарабатывал по российским масштабам прилично, но деньги проходили мимо его сознания и кошелька к жене Неле. Даже на компьютеры Хиппи ничего почти не тратил, ему хватало забитой памятью под завязку четверки и зеноновского интернета: в игры он не играл, графические интерфейсы презирал. Поведение ядер операционных систем - вот что его захватывало. Остальное он замечал периферийным зрением: дочь, достигшая дискотечного возраста, жена, которая гуляла направо и особенно налево. Друзья постепенно замещались виртуальными личностями из конференций фидо.
Миша Богданов его близким другом вообще никогда не был. В молодости они вместе тусовались в альплагере. О Тянь-Шане Хиппи мечтал в юности, но не добрался бы туда, если б не начудил напоследок. Влип он в историю, по сути обычную, но диковатую в омерзительных деталях. Таких, что хиппи пришлось уносить из Москвы тощие ноги. А тут как раз прорезался Миша с тянь-шаньскими планами.
В истории была замешана Неля и ее любовник Майк Розман, менеджер одной крупной компьютерной компании. Он был моложе Нели лет на десять, говорил по русски бегло с трогательным американским акцентом. Неля, на самом деле была Найля, - полутатарка, крашеная блондинка. Она-то за собой следила, по утрам бегала, а под вечер заглядывала на модные вернисажи. Мужики кружились вокруг нее всегда и везде, но она долго держалась. Первого любовника она завела от тоски, на которую ее обрек компьютерный муж. Поначалу переживала, потом привыкла, вошла во вкус. Хиппи тоже попереживал, но утешился по-своему, по-хипповому. Его так не даром прозвали: в двадцать он и кололся, и групповушками баловался: хоть и несколько раз всего, зато из идейных соображений. И до сих пор с соседом-афганцем попыхивал.
С Нелей у них сложились весьма доверительные отношения. Она рассказывала ему о новых любовниках, а любовникам - часами о своем Хиппи, которого любила этакой виноватой, нежной любовью.
Все шло как шло: каждая семья нелепа по-своему. Но тут произошло ординарное событие, последствия которого оказались неординарны: у Майка кончился контракт.
Добрая душа Майк предложил Неле ехать с ним. Неля поревела недельку в подушку и согласилась.
Хиппи очнулся. Оцепенелая жизнь вдруг начала сыпаться, как будто из-под нее выдернули деталь, которую никто и не видел, но на которую все нелепое сооружение опиралось. Куски жизни валились в никуда друг за другом. Он уже не ходил на работу, сказавшись больным. Да он и был болен. Похудел килограммов на десять, выл по ночам как собака, соседи даже приходили, спрашивали. Набросился с кулаками на психиатра, которого пригласила Неля под видом своего школьного друга. К компьютеру, которого справедливо считал виновником своего непрограммируемого горя, он вообще не подходил. Хиппи стал молиться какому-то абстрактному богу, в которого верил в двадцать лет. Но помощь не приходила, видимо, за это время произошла подмена, и теперь сущность, к которой он по старой памяти обращался, ведала не делами человеческих существ, а ядрами операционных систем или межплатформенными приложениями.
Развал Хиппи длился месяц. Майк тянул с отъездом. Неля отсиживалась у матери, видеть мучения Хиппи было выше ее сил. О его самочувствии она справлялась по телефону, бросая трубку, когда начинались мольбы о возвращении.
И вот за месяц все, что должно было отвалиться, отвалилось. Хиппи ходил по квартире как тень, с синяками под глазами в пол-щеки. Он уже не психовал и ни о чем никого не просил. "Вошел в разум", - решила Неля, она всю жизнь склонна была себя обманывать. Ей хотелось верить, что он смирился. Она даже вернулась в их квартиру. Квартира была в ужасном состоянии: в спальной пахло нестиранной одеждой, из кухни прокисшим пивом. Неля вычистила всю дрянь и три дня проветривала комнаты. Хиппи уже ни о чем не просил и жил так, как будто ничего из происходящего где бы то ни было его уже не касается. Они жили тихо.
В один из тихих их дней Хиппи сказал, что хотел бы поговорить с Майком. После некоторых колебаний Неля передала Майку просьбу. Майк поехал разговаривать с Хиппи. Неля в этот день уехала к матери, взяв с обоих клятву, что они будут вести себя как цивилизованные люди, а не как два самца. Она и в это верила. Юра и правда на самца был похож еще меньше, чем когда-либо: узкие джинсы болтались вокруг длинных ног (он был выше американца на пол-головы), глаза потухшие, блеклые.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Мужской разговор происходил на кухне. Американец, чья профессия была общаться с людьми, держался адекватно: уверенно и без наглости. 5-летний российский опыт научил его, что народ здесь по сути дикий, что от опасной дури никакие дипомы не гарантируют. Но он полагался на свое умение ладить с людьми - отчасти врожденное, отчасти вышколенное в Университете Карнеги-Меллон. Он просто был самим собой - мужик и мужик, хоть и американский.
Хиппи был, напротив, сам не свой. Он сразу свернул себе косяк, предложил Майку, но тот отказался, попросив, впрочем, водки. Водки у Хиппи как раз не было, пришлось американцу хлебать Блэк Лейбл. Хиппи, впрочем, и к Лейблу прикладывался. Каждый глоток входил в его воспаленно-затуманенный мозг толчками, прожигая в крыше бреши, через которое начинало проглядывать пронзительно синее небо. Хиппи то и дело забывал, кто он и зачем он. Разговор получался исключительно глупый, вроде:
- Ты приехал торговать компьютерами. При чем здесь Неля?
- Неля считает, что причем.
- Ничего она не считает, она сроду считать не умела, я все курсовые за нее считал.
Это была правда. Они учились на одном потоке в МГУ.
- Ты проводил все вечера с монитор, Неля говорила мне. Она любила тебя. Ты сам виноват.
Хиппи начал пробирать смех, который Майк отнес на счет марихуаны. Хиппи одолело дежавю. Поначалу он не мог понять что это, а потом понял. Ему теперь казалось, что разговор происходит не на кухне в доме на Радищевской, а в телевизоре, что они волшебным образом перенеслись в сериал Санта-Барбару. Веселье усилилось омерзением.
- Возьми меня в свою Санта-Барбару, - вдруг потребовал Хиппи.
- Санта-Монику.
- Хорошо, возьми в Санта-Монику. Я хороший программист. Ты поможешь мне найти там работу. Я прошу тебя!
- Нет, - твердо сказал Майк. - Ты будешь мучить Нелю. Я не хочу, чтобы Неля мучилась. Я хочу, чтобы она была счастливой.
Имя ее Майк произносил почти по-татарски - Нейля.
"Это бред, бред!"- завопил вдруг Хиппи, заметался, делая странные движения руками - будто пытался отвинтить мешающую телу голову. Голова не давалась.
Майку было жаль русского. Он чувствовал симпатию к этому проросшему на московских пустырях семени Вудстока, устроителю сексуальной революции в стакане воды. Ему хотелось рассказать хиппи, как он полюбил эту страну, как, перемахнув Тихий Океан, ехал первый раз в Москву на владивостокском поезде - отдаться кайфу сибирских расстояний.
- Садись, Юра, - сказал Майк и налил в опустевший стакан хиппи на два пальца виски.
- Недоделок, - проскрежетал русский. - Дай сюда бутылку! - он взял за горло четырехгранный сосуд. - Посмотри в окно!
Майк послушно повернул голову.
Хиппи ударил его бутылкой в затылок.
Тело американца повалилось набок.
Хиппи сам не ожидал, что это так просто. Какое-то время он не верил в успех, глядя, как тело неодушевленно обустраивается на линолеуме пола. Потом сжал пальцы правой руки в кулак, и вопль "Yes!" вырвался из тонких губ. Так кричат теннисты в телевизоре, когда выиграют трудный розыгрыш.
Следующие полчаса прошли в веселых хлопотах: куда делся скотч, где взять веревки? Надо было успеть, пока крепыш не пришел в себя. Все удавалось хиппи в этот день. Как это ни смешно, за свою жизнь он ни разу не ударил человека в лицо. Насилие оказалось сладкой игрой, а сорокалетнее воздержание в сорок раз усилило кайф. Хиппи извел целую катушку скотча и теперь сидел на табуретке напротив, любуясь делом рук своих. Майк очухался примотанным скотчем к стулу, руки связаны за спиной шнуром от удлинителя, рот замотан тоже скотчем через затылок в несколько слоев.
Но кайф на то и кайф, чтобы проходить. Накуражившись, хиппи как-то вдруг почувствовал усталость, ему захотелось лечь на диван. Он лег и понял, что не знает, что делать дальше. Вроде, надо бы убить Майка, но как подступиться к этому, когда кайф прошел и хочется просто лежать и смотреть в потолок. Развязать его, обратить в шутку - всю оставшуюся жизнь будешь потом жалеть, что не совершил ПОСТУПОК. Так он думал, лежа на диване, поглядывая искоса на неловко дергающегося американца. У голливудских героев это получалось ловчей.
А потом он вообще перестал о нем думать. Как будто его нет. Хиппи вдруг захотелось поесть. Открыл шведский холодильник, достал два яйца и зелень, изжарил яичницу. Но оказалось, что есть он не хочет. Соскреб ее со сковородки в помойное ведро. Потом вспомнил, что неделю уже не смотрел почту. Сел за компьютер, включил модем, когда загрузилось десятое письмо, он понял, что не желает видеть никакой почты. Пошел, включил телевизор. Сунул кассету в магнитофон. Выбрал ту, которую записывал Майк. Неля с Майком кувыркались там на диванчике, на которой сейчас сидел хиппи и смотрел то в экран, то на Майка.
Они смотрели эту кассету вместе с Нелей, теперь пришла очередь Майка. Хиппи стало жаль парня, он понял, что все-таки убьет его. Юра смотрел на выученную наизусть промежность своей Нели, неуверенно мастурбировал, а слезы стекали по щетине и капали на нечистый воротник байковой рубашки. Запись была хорошая - видны были даже порезы от бритвы. Перед оргазмом он наклонил стул с Майком, облокотив спинку на диван. Он кончил в нос нелиному любовнику: подгреб пальцами сперму со щек и склеил ему ноздри.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
На одной из вершин Западного Тянь-Шаня сидели два альпиниста-любителя. Молчали, говорить не было уже сил. Облака километром ниже застилали долину. Снег, базальт, морщинистая река ледника с синими прожилками трещин. Южный склон - снежный с каменными зубьями, северный - отвесный, по нему до сих пор никто не поднялся. Год назад там разбились два новозеландца. Миша Бородин и Юра Деев поднялись сюда по гребню.
Они сидели долго. Первым встал Миша. "- Давай покурим, что ли. Через полчасика вниз." Юра встал. Они смотрели на север. Было жутковато. Не от высоты, а от красоты, в которой уже не было ничего человеческого. "Ты счастлив? - спросил Юра." Миша вопросительно посмотрел на него. Тот жадно курил, как будто в сигарете был тот кислород, которого не хватало легким. Пальцы его дрожали от усталости. "Может, и счастлив," - сказал он, подумав.
В отличие от Юры, главный герой нашего рассказа жил на всю катушку: в Бангкоке ходил к тайским блядям, в Амстердаме покупал грибы в кофе-шопе, породил двух таких же непутевых, как он сам, мальчиков, по воскресеньям гонял в футбол в хоккейной коробке возле своего дома в Отрадном. В бизнесе был успешен, но поставив дело на ноги, тут же брался за новое, нераскрученное. Женщин он перепробовал немыслимое количество, но не для коллекции. От каждой он приходил в восторг и обязательно должен был рассказать о ней друзьям: не от хвастовства, а поделиться. Но горы он любил больше баб. Центральный Кавказ опьянял его, а Тянь-Шань приводил в трепет.
- Ну, а ты? - спросил в свою очередь Миша.
- Я? Нет, не то, чтобы я счастлив. Но только здесь я все понял. Это поважней, чем счастье.
- Что ты понял?
- Я, например, понял, зачем я убил 30 лет своей жизни на эти компьютеры.
- Зачем?
- Чтобы понять всего одну вещь. Но эта вещь - самое главное в жизни.
- Ну?
- Что я - функция. 30 лет я ковырялся в программах, чтобы понять: человек это функция. Не в каком-то там смысле, а просто это кусок исполняемого кода, который написан и ждет вызова. Потом функцию вызывают, аргумент в зубы, она возвращает результат и опять - спать. Спать, Миша, пока ее опять не вызовут!
- Ну?
- Ты знаешь, почему я здесь?
- Черт тебя знает. Я не ожидал, что ты поедешь.
- Я сам не ожидал. Ты Майка Розмана знаешь?
- А то. Мы у них "Каталистов" на пол-лимона закупили.
- Он спал с Нелей.
Начал за здравие, кончит за упокой, - с тоской подумал Миша. - И поэтому ты здесь?
- Нет. Я здесь потому, что убил его.
- Ну-ну.
- Вот тебе и ну-ну, Миша.
Миша посмотрел на хиппи-альпиниста. Но что разберешь под очками-консервами. Руки трясутся, голос странный. Но высота под семь тысяч. Горная болезнь что ли началась?
- Ну, и как же ты его убил? Застрелил из пистолета?
- Нет, ледорудом зарубил, вот так, - он с хохотом воткнул ледоруб в глыбу, - как Меркадер Троцкого. - Да нет, шучу. Я кончил ему в нос, и он захлебнулся моей спермой.
Миша глянул на часы. Потом на Юру.
- Давай, Юр, продолжим этот мужской разговор внизу. Темнеть начнет. И вообще, мне что-то все это не нравится.
Не нравилось ему абсолютно все. То, что погода начинала явно портиться и спуск мог стать не просто неприятным, но и опасным, то, что его втягивают в какую-то задушевную беседу. Мужской разговор, женские ласки - из этого и состоит настоящая жизнь, но сейчас-то зачем это? Лучшее время, чтоб покопаться в половых разборках. Как мы говорили, Миша и Юра даже не были близкими друзьями. Собственно, они и Юрой и Мишей не были: поскольку речь идет о реальных людях и событиях, имена, конечно, изменены. Все остальное - как есть, то есть как было. - Так что давай, докуривай, и вниз.
- Я не пойду никуда. Я должен сказать все.
- Хорошо. Говори. Только быстро. Ты убил Розмана, поэтому ты здесь.
- Да. Поэтому мне идти некуда, Миша. Я пришел. То есть я и не уходил никуда, и не приходил, я был функцией, Миша. И ты функция, Миша, и Розман - функция, только ее уже нет, этой функции. Она уничтожена, ее нет.
- Ну, и что ты за функция? Какая у меня функция?
- Этого я не знаю, Миш. Для того, чтобы понять, кто я, я корячился 30 лет за компьютером, я слушал рассказы своей жены о ее мужиках, я убил ее любовника, я пришел сюда. И вот теперь я знаю все, Миша. И я знаю, зачем я, на что я запрограмирован, Миша.
- Ну и на что?
- Это очень серьезно, Миша. Не валяй дурака. Я же все объяснил тебе. Я лежал как мертвый кусок кода 40 лет. И вот меня вызвали, и я выполнил свою функцию. Я убил. Я не мог знать это раньше. Нельзя узнать о функции, что она делает, пока ее не вызвали. Меня вызвали, и я убил симпатичного американского парня. И куда теперь ты меня зовешь?
Он неожиданно сел. Прямо в снег. И заплакал. Слез не было видно, но по всхлипываниям и движениям плеч Миша понел, что он плачет. Я влип - понял Миша.
Он влип. Юра встал и двинулся к снежному козырьку. Миша застыл, не зная, что делать. Вдвоем ссыпаться вниз не хотелось, но как стоять на месте в такой ситуации? Он нерешительно сделал шаг в сторону друга. Всхлипы слились в подвывания, движения стали бессмысленными, он как-то раскачивался, не подвигаясь ни на шаг ни в ту, ни в другую сторону. Так длилось какое-то время. Миша подобрался вплотную.
Хиппи вдруг повернулся лицом к нему и обнял. Он положил голову на пуховое плечо Миши и затрясся. - Я не могу, Миша, - шептал он, - прости меня. - Пошли, пошли, - твердил ему Миша в шапку. - Ты не понял, Миша, мне некуда идти, - стонал Хиппи, - меня надо уничтожить, стереть, чтобы и следа не осталось в памяти, чтобы было чисто! Ты так и не понял? Мне нельзя жить, Миша. Нельзя, ты понимаешь? - Ну прекрати, прекрати, - пытался оттащить его от края Миша, стараясь не очень ворочаться в снегу, - прекрати, старик, пошли, пошли, ну чего ты раскис? - Прости меня Миша, ты хороший. Но мне слишком страшно, Миша, прости меня.
Мише стало от этих слов совсем не по себе. - Ты чего? За что я должен тебя прощать? - Я не могу один, Миша, мне страшно одному. А тебе разве не страшно, Миша? Вдвоем не так страшно, правда? Прости меня. Господи, прости меня.
Да, Мише было страшно. Он попытался вырваться, но тощий Юра стиснул его с нечеловеческой мощью сумасшедшего. Миша ударил его носком в колено, пытаясь одновременно податься назад, подальше от края. - Пусти! - заорал он в пустоту.
Но Юра не чувствовал боли. - Господи, прости меня за Мишу, - лепетал он, - я не смогу, не смогу один, мне слишком страшно. Сейчас, сейчас, - зашептал он в ухо барахтающемуся телу, присел, стиснул его еще крепче, подогнул колени, оттолкнулся, и они полетели.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Вертолеты на 5 тысяч не залетают. Искали их 10 дней. Поиски стоили прорву денег и пальцев на ногах двум спасателям. Наконец, несчастных нашли метрах в пятистах ниже вершины в снегу между двух каменных зубьев. Это были, собственно, два мешка с перемолотыми костями, рты забиты снегом. Но Юра, надо отдать ему должное, так и не выпустил попутчика из объятий.
Красивая смерть.
ЛЕОПАРД
На леопарде Алена с Алешей неплохо заработали. На излете берлинского лета они прокатились в Амстердам (грибочков решили покушать) и там зависли у знакомого - художника Густава, который жил где и положено художникам, то есть на барже. Густав им скучать не давал, грибочками затея не ограничилась, да и Густавом тоже. В одно пост-угарное утро он их свел с известной в Голландии личностью - Менно де Бухом. Бух, опившись скотчем и одурев от дешевой травы, позвал Алену с Алешей в свою передачу "Sex van de Buch", которая идет по каналу Veronika. Предложение пришлось очень кстати: берлинские трудовые деньги они все за неделю спустили до пфенига, да и веселье явно подбиралось к кульминации, требовало жирной точки.
В передаче тогда еще была рубрика: Fantasieen. Респонденты признаются в своих тайных сексуальных фантазиях, а Бух, в меру своих возможностей их реализует (если они того стоят, конечно). Студентка университета занималась перед камерой любовью с тенор-саксафоном (на котором потом Бух тут же после акта сыграл мотивчик), 100-килограммовая складчатая матрона разъезжала голая на крыше микроавтобуса по центру города. Такая вот передачка. Алеша, недолго думая, заявил, что всю жизнь мечтал совокупиться с живым леопардом, в смысле, с леопардихой. Алене сшили наспех костюмчик из леопардовых шкур с прорезями на функционально важных местах, приделали огромный хвост с кистью. Возбужденный новым имиджем возлюбленной, заведенный веществами и жаром софитов, Алеша блестяще справился с ролью леопардиного любовника. Усталые (после 4-х дублей), но довольные, Алена и Алеша покинули студию со свертком: они получили от Буха на память шкуру. И, что не менее приятно, кассету и 10 000 гульдей, то есть примерно 5 тыс. долларов.
Сюжет имел успех в видавшей виды Голландии. Алена же и Алеша, выставив густавовской тусовке угощение, сели в автобус и укатили домой в Берлин, где крепко задумались: что же со свалившимися с сомнительных небес деньгами делать. Поменять машину - мелко, поменять жилье - зачем? Решили куда-нибудь поехать вместе, отметить поездкой свой юбилей.
К этому моменту как раз пробежало 10 лет, как они поженились. Но 10 лет бегали в основном мимо: раз пять они заключали и расторгали браки и сами уже не могли достоверно воспроизвести - какие из них фиктивные (вид на жительство, социал, квартира), а какие - под наплывом чувств (и такое ведь бывало). Сходились они радостно, расходились легко. Алена 4 года жила в Лондоне с музыкальным редактором на радио, который в конце концов спился вчистую, Алеша провел год в каком-то замке недалеко от Зальцбурга, куда щедрый австрийский МинКульт наприглашал творческих личностей со всего мира. В общем, покуролесили. А потом как-то осели в Берлине, пошли работать: Алена - русским гидом, Алеша - переводил факсы в фирме, поставляющей в Россию обувь Rieken. На десятый год они убедились, что им вместе хорошо и больше ничего, вроде, и не нужно. И еще они поняли, что не надо им ни на Багамы, ни в Португалию, хочется-то на родину.
Так они оказались в Пуш-Горах под Псковом - с толстой пачкой рублей в кармане и томиком Довлатова в руках.
В том году Русь отмечала 200-летие со дня рождения Александра Сергеевича. Разгар празднования миновал, и Пуш-Горы погрузились в дремоту, что и требовалось Алене и Алеше. Сами они, однако, вовсе не отсыпаться сюда приехали. Классик их тоже интересовал не в первую голову, хоть и добавлял в их пушгорский быт легкий трепет. Первое место, куда они направились, лихо швырнув вещи на турбазовские кровати, был пункт проката. Он превзошел ожидания (несколько заниженные). Доступны были многочисленные дорожные Украины и Прогрессы, а также 2 дамских, без рамы. Началась жизнь в седле. Столовая, музей, монастырь - короткие расставания с железными конями. Ракетки для пинг-понга так сумку и не покинули. Платье, взятое на случай танцев, так и провисело в шкафу. Дремотное состояние ресторана "Витязь", где при Довлатове кипели провинциальные страсти, Аленой с Алешей нарушено не было. Колесить им интересней, чем куролесить.
Алена не умеет ездить стоя, поэтому на подъемах заметно проигрывает Алеше. Пробелы в технике она пытается восполнить упрямством. Чем круче, тем ближе она склоняется грудью к рулю на каждом полуобороте педалей. Наконец, спешивается, в то время как Алеша, легко гарцуя на цыпочках, вспархивает на вершину холма.
На спуске силы Алены и Алеши тоже не равные. Алена гоняла по горным тропинкам шотландской хайландии, по лимбургским проселкам. Принять как должное то, что тормозить надо крутя педали назад, ей не дано. Этот важный элемент тоже легче делать стоя. На спусках она давит изо всех сил на педаль согнутой левой ногой, но велосипед лишь притормаживает слегка, Алеша же, чуть откинув выпрямленное тело назад, лихо вычерчивает черный след протектора на асфальте. Пока Алена одолевает тягун, он успевает подняться, со свистом пронестись вниз навстречу и, догнав, проехать еще метров 20, подталкивая Алену рукой за поочередно напрягающиеся ягодицы. В постели Алена, засыпая, хвалится налившимися мышцами, особенно "тормозной". Причудливый секс после рабочего вело-дня валит ее наповал. Она никогда не засыпала с мужчиной в одной постели. Теперь в 5-долларовом турбазовском номере она просыпается утром под алешиным одеялом то в одних шерстяных носках, то в кофточке.
На равнинных участках у них равные шансы. Они едут рядом, если позволяет вялое автодвижение: Алеша едет без рук, насвистывая арии из Вагнера или Генделя, Алена, поскрипывая седлом, травит байки о наивности самодостаточных англичан, крутит головой, любуется. Леса уже тронуты позолотой. Багрец медлит, ожидается через недельку. Погода более чем благосклонна к воссоединившимся супругам. Ноги у Алены за эту сентябрьскую неделю стали цвета немецкого молочного шоколада, до того же оттенка поджарилась задняя сторона икроножной мышцы - профессиональный загар теннисистов и велосипедистов-шоссейников. (Ездит она в теннисных юбко-шортах, над коленками золотился легкий пушок - область, не подверженная воксингу).
Обязательная остановка - кормление коня. У Алены всегда яблоки в рюкзачке. Частный конь, что пасется по дороге с турбазы, при ее приближении теряет последний разум, ржет и сучит стреноженными ногами. Алена его боится. Приближается полушажочками с вытянутой рукой, на ладони держит сворованное в саду яблоко. Конь обхватывает фрукт огромными губами, Алена в ужасе отдергивает руку. Изо рта его вываливается сгусток слюны. С матерными криками приближаются хозяева. Алена и Алеша вскакивают на велосипеды.
Остановка у пруда по дороге в Михайловское. Цель: созерцание лебедей. Ряску рассекают 4 белых и один серый. Они причмокивают зеленью, за их мясистыми задницами остаются полосы чистой воды. Пруд льет воду на развалившиеся колеса водяной мельницы.
Порочная забава в Михайловском: они таскают яблоки из сада покойного Гейченко. Алеша стоит на стреме, Алена - на цыпочках, подтягивая верхние ветки. Рюкзак заполняется - см. пункт "кормление коника".
Еще одно любимое занятие Алены - затесавшись меж экскурсантами, подбросить вопрос-цитатку: "А как отчество сына Александра Сергеевича?", "Из-за чего состоялась дуэль Пушкина с Лермонтовым?", "Правда ли, что Ленин умел плавать вперед ногами?". Гиды улыбаются: профессиональных экскурсоводов уволили, посетителей водят по залам научные сотрудники, которые и Александра Сергеевича, и Сергея Донатовича знают наизусть. Экскурсанты же пугаются. И дом в Михайловском и усадьба Вульфов не просто в хорошем состоянии, а как будто их построили вчера. Аллеи ухоженные, исторические дервья окружены плетеными загородками, чтоб паломники не затаптывали корни. Алена и Алеша носятся по аллеям, хоть велосипедное движение и запрещено: музей.
В отсутствие своих двухколесных домашних животных они неразлучны до смешного. В столовой Алена и Алеша держат друг дружку за руку, не скандалят из-за плохо вымытой ложки, но и общества не ищут. Попытки соседей по столу завязать знакомство натыкаются на улыбчивый, но жесткий отпор. После ужина они заходят в бар, где покупают "балтику" (Алеше) и "твикс" (Алене). Раз они отправились в "микрорайон" за фруктами. Алену интересуют только яблоки и сливы, которые она принципиально ест немытыми на радость флоре кишечника. Алексей закупает тыквенные семечки. Вместо того, чтоб лузгать их по дороге, он в номере надкусывает их по ребру, высвобождая зеленые семена. Из них он складывает 2 горки. Высота их невелика и определяется терпением Алены.
Иногда на вело-паломников набредает нежданный сон. В Тригорском они прикорнули на скамейке напротив реликтового дуба, к которому водят группы. В Петровском под урчание бульдозеров они проспали обед. Это было в беседке над озером - единственном объекте Петровского, который сдан к юбилею. Это - самый скоростной этап их гонки. Такого темпа не выдержал даже бездомный пес, пристроившийся за ними по пути туда. В Михайловском дремота застала их у ветряной мельницы. Они заснули в обнимку, Аленина голова на груди у Алеши, а его в свою очередь легла на валявшуюся деревянную лопасть. Велосипеды, воспользовавшись моментом, прилегли рядом. В таком виде четверых застала запоздавшая на 200-летие съемочная группа из Японии. Фото появилось в глянцевом журнале с непроизносисмым названием. Так второй раз за сезон они стали звездами шоу-бизнеса.
На 7-й день Алеша с Аленой отправляются без обеда в Тригорское дальним путем. Шоссе там все время делает странные повороты под острым углом. 5 километров по прямой превращаются в 25 по шоссе. Привлекли их затяжные подъемы и спуски. После недели активного отдыха шоссе без горок уже начинает казаться им пресноватым. Даже Алена вошла во вкус. Трехгорбое шоссе на Воронич она уже проходит без торможения. Алеша же гоняет как 15-летний пацан. Любимые трассы его - спуск вдоль Сороти от Савкиной Горки и проселок от усадьбы в Тригорском в овраг. Это, пожалуй, те два места, где Алеше пока не удается обойтись без тормоза.
На обратном пути они сворачивают на проселок. За полосой деревьев скошенный луг. Щетинистая трава бьет в колесо, стрекочет в спицах, кочки наровят свалить усталых наездников. Алена и Алеша сдаются, берут железных коней под уздцы и ведут их по луговой покатой спине, вниз, вниз, пока не открывается панорама с многокилометровым озером, колокольней на том берегу, микроскопическим автомобилем на шоссе Псков-Петербург. Алеша и Алена бросают велосипеды и плюхаются в колючую траву. И лежат, прикрыв веки. "Алеша", - говорит Алена. "Да". "Какое сегодня число?" "Не знаю", - говорит Алеша. "А что сегодня на ужин?" "Блинчики с творогом", - отвечает Алеша. "Ты права", - говорит он, вскакивая на ноги, хватая за шкирку свой Прогресс. Алена, вздохнув, следует за ним в сторону шоссе. Но Алеша, увидев дорожку, уходящую вниз к озеру, забывает про блинчики с творогом, вскакивает на велосипед и, привстав на педалях, с победным кличем устремляется вниз.
Это самый безумный из его пуш-горских спусков. Уклон здесь больше, чем на спуске возле Савкиной горки, встречный ветер выдавливает слезы из глаз. Неожиданно он выскакивает на асфальт - его не было видно за перегибом - скорость еще увеличивается. Мелькают непонятно откуда взявшиеся постройки и что-то чернеет впереди, похожее на въезд в неосвещенный туннель. Алеша пытается притормозить, но заднее колесо идет юзом, и он отпускает тормоз, чтобы восстановить равновесие. И влетает в черную дыру тоннеля, который сразу резко уходит вниз, так что колеса на мгновение отрываются от асфальта. Теперь о торможении думать поздно - тонель узкий и такая скорость размажет его по бетонной стенке. Появляется освещение по стенам, но от мелькания этих пыльных плафонов только голова идет кругом. Что впереди - не видно, потому что круглый в сечении тоннель все время меняет направление. Чтобы удержаться, приходится въезжать на боковую стену, но Алеша уже с трудом различает, где потолок, где стена, временами ему уже кажется, что он едет по мертвой петле. "В книгу Гиннеса попаду", проносится у него в голове. Пальцы, сжимающие руль, побелели от напряжения.
Какой-то шум впереди. Нарастает и нарастает, не становясь внятным. Мелькание фонарей уже давно слилось в полоски на периферии зрения. Алексей почти не видит: выдавленные потоком воздука слезы заволокли глаза. Шум становится невыносимым, это уже рев, рвущий перепонки. Страшный взрыв раздается в туннеле, от которого Алеша на секунду теряет сознание. И вдруг все смолкает и ехать становится легче, поток воздуха как будто исчез, пролетел мимо (огни совсем слились, настолько выросла скорость). "Это был звуковой барьер", - догадывается Алексей. "Лопнули перепонки?" - успевает испугаться он и тут же улавливает нарастающий шум впереди. "О, Господи", - второй удар, более короткий и не такой сильный сотрясает тоннель. Третий, четвертый. Алеша уже не реагирует на звук, он чувствует, что с велосипедом и с ним самим начинает происходить странное: все как будто наливается свинцом и сплющивается в направлении движения, освещение становится нестерпимо ярким. Ничего уже вообще не видно, только свет, выжигающий глаза. Он закрывает веки, но свет вспыхивает с такой силой, что проходит сквозь веки, прямо в мозг. И все погружается в абсолютную темноту.
Скорость настолько огромна, что уже и не ощущается человеческими органами чувств, наверно, за чертой скорости света она уже неразличима с покоем. Тихо, темно, тело легкое, как будто его и нет вовсе. Потоки адреналина схлынули и Алексей погружается в оцепенение. Сколько времени прошло, куда он несется? Он уже не понимает, да и не хочет понимать. А он никуда и не несется. Ослепленные глаза его начинают различать контуры предметов. Что это за предметы - пока непонятно, но ясно, что они никуда не движутся, а стоят себе спокойно на месте.
И шум справа - это какой-то знакомый шум, домашний. Кто-то передвигает стул по паркету, что ли? И кашляет вдалеке мужчина. Алексей трет глаза, сжимает-разжимает веки. Но это бесполезно: должно пройти время, прежде чем глаза привыкнут к темноте.
Но и темноты нет: под потолком горит, кажется, обычный пыльный плафон, он отражается в стеклянных дверцах шкафа в глубине комнаты. Алексей уже почти все видит, только в дымке, которая тает. Он сидит за столом, напротив него - полная немолодая женщина, волосы собраны в пучок. Справа от нее, на расстоянии - ноги Алексея. Они сидят, если это слово здесь уместно, кроссовками вверх, пятками к Алексею. Поняв, что Алексей их заметил, ноги слегка кивнули. Джинсы с неприлично обтрепанными краями чуть задрались, обнажив полоску его волосатой кожи. На лице у женщины сдержанная улыбка.
- Я умер? - робко спрашивает Алексей. Полная женщина поворачивает к нему усталое лицо. - Умерли? Вам что, так хочется умереть?
- Нет. Но все это как-то странно. Очень странно. Но мы же... под землей? - женщина смеется. - Да. Мы, молодой человек, находимся ровно под трапезной Святогорского монастыря. В помещении старой дирекции музея. - Алексей осматривается подозрительно. - Я исполняю обязанности директора комплекса. А это, - она кивает на сухонького старичка в углу, - Юрий Данилович, историк, пушкинист. Вы ведь уже были в Михайловском?
- Конечно. - Ноги тоже кивают обеими пятками. В рельефе подошв кроссовок застряли травинки. - Так это действительно дирекция музея?
- Да, это старое помещение дирекции музея. В 44-м году нацисты, уходя, взорвали монастырь. Он сильно пострадал. Гроб Александра Сергеевича обнажился, даже, вы знаете, на истлевшем мундире были видны серебряные пуговицы. - голос ИО директора смягчается. - Мы срезали локон Александра Сергеевича. Он находится в одном из тех ящичков, рядом с гробом. Там то, что не вошло в экспозицию.
- Значит, я не умер?
- Нет, молодой человек, Вы не умерли. Доживете еще до ста лет. Вы упали, ушибли, извините, мягкое место, и голову. Видимо, было маленькое сотрясеньице, Вы потеряли сознание на короткое время, но теперь Вы и Ваш приятель, - она кивнула на ноги, и ноги развернулись пятками к ней, - Вы находитесь в уме и твердой, как говорится, памяти, и дай вам бог здоровья. Так что волноваться сейчас не о чем, все позади. А вот ездить надо осторожней. Так недолго и впрямь на тот свет угодить. Торопитесь? Он-то от Вас не уйдет.
- А Алена?
- С Аленой Вашей все в порядке. О Вашей барышне позаботится Юрий Данилович. Так что чувствуйте себя у нас пока как дома.
Алеша заметил, что она косится на ноги. Те согнулись в коленках и встали пятками на скатерть. Под пронизывающим взглядом директора ноги застеснялись и убрали пятки со стола. Теперь они, видимо, сочли момент подходящим для того, чтобы закинуть как бы ногу на ногу. Вид получился, надо признать, довольно нелепый. Одна нога - прямая, как палка, вторая, согнутая под 90 градусов, подперла снизу (сверху) коленку.
- Вам понравилось у нас, Алексей, как дальше, простите?
- Можно просто Алексей.
- Я, знаете, старого воспитания. Поздно мне переучиваться. Как ваше отчество?
- Витальевич.
- Прекрасно. Ну так как Вам, Алексей Витальевич, у нас?
- Как? Великолепно, конечно. Просто великолепно.
- А Тригорское Вам удалось посетить, где жило семейство Вульфов? Ну, барышни, которые дружили с Александром Сергеевичем.
- Да-да. Два раза. Один раз пешком, другой - на велосипедах. Экскурсия. Ваши сотрудники очень увлекательно рассказывают. И профессионально.
- Да, спасибо. В 95-м штат сильно сократили. Остались отборные, так сказать. А именье Ганнибалов в Петровском?
- И в Петровском были. Парк прекрасный. Но само же имение на реставрации.
- Да-да. На реставрации. Ну что ж, прекрасно Алексей Витальевич. Вы везде побывали, все видели. Так?
- Так,. - ноги распрямились и несколько склонились в сторону директорши, как бы изображая, что готовы внимательно выслушать вопрос, хотя слушать-то было откровенно нечем.
- И Вам все понравилось?
- Ну да, конечно. Все замечательно. И погода. Везение.
- Да, вам повезло, Алексей Витальевич. Ну, и какие же выводы Вы, простите, сделали?
- В смысле?
- У Вас не возникло желания сюда вернуться?
- Конечно. Мы с Аленой обязательно вернемся сюда еще раз.
- Почему раз? А не два, не три? Вы приняли решение, или это, простите, так настроение? Вы уверены, что хотите вернуться?
- Вы же, Алексей Витальевич, чего уж душой-то кривить, проживаете в Западном Берлине, в престижном районе Тииргартен, - вдруг встрял молчавший до того момента старичок. - Не так ли, Алексей Витальевич?
- Да. Мы снимаем на Fasanen Strasse. То есть не снимаем даже. В смысле мы снимаем, но аренду оплачивает фонд поддержки переселенцев. Мы с Аленой сели на социал...
- Но это же не меняет дела, социал у Вас или не социал. У нас сомнения, что Вы вернетесь.
- Почему? Мы не собираемся жить в Германии. Нам нравится здесь. - Ноги при этих словах даже сделали "ножницы" и еще прихлопнули щечкой об щечку.
- Но ведь живете.
- Ну и что? Сейчас не холодная война. Мы свободные люди. Купил билет и приехал. В чем проблема?
- Вам нравится здесь, в Пушкинских Горах, в России вообще? - опять вмешался Юрий Данилович. Это он тогда кашлял в темноте.
- Да, конечно. Я здесь родился, мои родители здесь похоронены.
- Так вот и я говорю. Вам же нравится здесь, а живете Вы там. А Вы говорите "в чем проблема".
- Так сложились обстоятельства. Что тут такого? Я же говорю: жить мы там не собираемся.
- Понимаете, Алексей Витальевич, - перебивает директор. - Для нас очень важно, чтобы Вы вернулись сюда.
- Подождите, Алла Александровна. Давайте, Алексей Витальевич, посмотрим на это дело с другой стороны. Ведь Вы были счастливы здесь, разве нет?
Алексей ошарашен вопросом. Пауза.
- Да, - твердо говорит Алексей.
- Ну, вот видите. Вот Вам другой путь: остановите мгновение. Остановите мгновение, как это сделал герой другого великого поэта. Подумайте. Может, будущее и не так уж прекрасно, может, Вы еще будете корить себя, что Вы не умерли вовремя? Или умерли, все-таки? - он дружелюбно улыбнулся. - Шучу, шучу. Никому не дано знать, что такое "вовремя". А насчет мгновения - подумайте.
- Юрий Данилович, Вы - неисправимый романтик, - вклинивается терпеливо молчавшая Алла Александровна. - Да ничего этот молодой человек не собирается останавливать. Вы посмотрите на него, посмотрите. Или на приятеля его. Что Вы, ей-богу.
Старичок вздохнул. "Приятель" почесал голень рантом кроссовки.
- Ну хорошо, - сдался Алексей. - Я Вас понимаю. Как я могу Вас убедить, что я вернусь? Даю Вам слово.
- Ох, Алексей Витальевич. Вот так, положа руку на сердце: что Вы, никогда не нарушали данное Вами слово?
Алексей задумался. Усмехнулся. Вспомнил, сколько они вообще наплели с Аленой, чтоб встать на социал.
- Тогда, - Ноги откинулись на спинку стула, - просто поверьте!
Директор и старичок переглянулись. Юрий Данилович прокашлялся и начал несколько сбивчиво:
- Это очень серьезно, Алексей Витальевич. Мы должны быть уверены, что Вы вернетесь. Мы вынуждены поступить с Вами, может быть, несколько жестко, но что делать, Вы же сами видите, по-другому не получается. Вы, разумеется, вернетесь в Ваш престижный Тииргартен. Но ваш приятель - он кивнул на ноги - останется у нас, как гарантия того, что Вы вернетесь в наши благославенные места. Вернетесь - забирайте Вашего приятеля, а пока - извините.
Алексей замолчал надолго. Ноги не шевелились.
- Так что, приятного путешествия, Алексей Витальевич. Возвращайтесь, прошу Вас. Не дурите. - голос Юрия Даниловича стал еще суше и жестче, чем раньше. - Подумайте, папулькен.
Взор Алексея потух. - Вы не оставляете мне выбора.
- Выбор всегда есть. Выбор или выборулькен. Так? Или не так, папулькен?
Ну папулькен!
Щека Алексея дергается, он коротко вскрикивает "А?" и, наконец просыпается. Улыбающиеся Кони, Бюргид и служитель зоопарка в комбинезоне стоят вокруг, глядя на Алексея вопросительно, терпеливо ждут, когда Алексей стряхнет сон. Алексей озирается. Он прямо напротив большого вольера с надписью Die Leoparden.
- Проснулся, дорогой? - Бюргид как всегда самая решительная. - Не хотелось тебя будить, Алексей. Ты так трогательно уснул! Как ребенок. Посапывал. Ты почти полчаса спал. Они закрываются, Алексей. Мы задерживаем. Прости.
- Да-да, разумеется - бодрым голосом отвечает Алексей. Он разворачивается к аллее, которая ведет к выходу. Они трогаются в обратный путь.
Огромные вольеры теперь в полутени. Призрачные жирафы, перемешавшись с зебрами, прячутся за платанами. Моросит дождик, размывает и так нечеткие фигуры. Сказочные, полустертые. Мокрые птицы устало перешагивают через камни. Продуманный беспорядок. Непоседливые волки тают вместе со своей улыбкой.
- Папулькен, тебе опять снилась эта женщина? - Кони поправляет отцу седые прядки, слипшиеся на виске. - У тебя делается другое лицо, когда она снится.
- Да, доченька. То есть нет. И она - тоже, доченька. Мне снился леопард.
Он поехал быстрей. Кони приходится с шага перейти на бег вприпрыжку. Бюргид понуро плетется позади.
- Ты моя котинька, доченька моя. Как я счастлив, что ты у меня есть, - бормочит Алексей. - Смешной у тебя отец? Заснул среди бела дня.
- Ты у меня самый лучший.
- Спасибо тебе, доченька. Да, это она опять мне снилась. Такой это сладкий сон, доченька! Какая это была женщина! Да простит мне Бюргид...
- Мать тебе уж на 10 лет вперед все простила.
- Да. Мать у нас золотая, это конечно.
Он пытается ухватить осколки сна. Они обретают форму и тут же снова рассыпаются, уступая место стриженным можжевеловым кустам, указателям, оградам. Алексей резко тормозит.
- Доченька! Тебе надо ехать туда.
- Конечно, папулькен. Я поеду, поеду.
- Что значит "конечно"? Опять эти "конечно"! Меня не нужно кормить этими "конечно". Когда ты поедешь? Завтра, ты едешь туда завтра!
- Хорошо. Завтра, так завтра. Ты только не нервничай, пожалуйста.
- Как "не нервничай"? Ты понимаешь, что это для меня значит? "Не нервничай"... У тебя билет есть? У тебя виза есть? Ты что, не понимаешь, что нужна виза?
- Конечно есть, а как же.
- Опять эти бесконечные "конечно". Так ты едешь?
- Да, папа. Я еду, успокойся.
- Сделай это для меня, дочь. Ты сильная, ты справишься. Подойди. Ближе. - Прижимает лоб Кони к своему виску. - Ты моя доченька, любимая доченька...
- Папа, съешь, пожалуйста, таблетку.
- Конечно, милая. Вот и я, видишь, тоже эти "конечно". От вас с матерью научился. - Он берет таблетку, включает скорость. Они вновь отрываются от нагнавшей почти Бюргид.
- Я нарисую тебе подробный план, точное расположение комнат, где дверь, гроб, где шкафы с папками, я все помню.
- Ты уже рисовал мне, глупый папулька.
- Ну хорошо, хорошо. А матери не говори ничего. Она не поймет, только все испортит, дура.
Наконец все трое останавливаются у машины. Бюргид берет Алексея под
мышки, спортивная Кони подхватывает под укутанные пледом ноги, и вот он
уже на заднем сидении. Коляску складывают и закидывают на багажник. Бюргид
вздыхает и садится за руль.
ДУДОЧКА
От фестиваля остался слой битого стекла на асфальте. Завтра и этого не останется.
Евгенич зашел за мной, и мы идем в сторону рынка. На улице отвратно. Не из-за мусора, в нем есть даже что-то успокаивающее, свое. Отвратно небо. Оно помойного цвета, и из этой помойки сыпется на голову мелкая водяная пыль, которую и дождем не назовешь. Не скажешь: моросит, и не поймешь - кончилось или нет, и на лужи не посмотришь, потому что нет луж. Есть мокрый асфальт и мокрый мусор, собравшийся валиками у краев тротуаров. Евгенич не может идти спокойно, поддает ботинком искореженную пластиковую банку из-под кока-колы, гонит ее перед собой. Кажется, что банка грохочет, настолько тихо сейчас. Все умерло. Людей нет, автомобили в параличе. Со стороны парка, правда, еще доносятся придушенные зеленью удары барабанов и какие-то переливы. Что это - непонятно. Не флейта и не кларнет, этакая пастушеская дудочка, свирель - какой-то, очевидно, народный инструмент. Евгенич идет, посвистывает. Рассекает в плащике, который треснул по шву на спине, но это ничего: зато он за него ни копейки не заплатил.
Насвистывает он странную мелодию, не пойму какую. Похоже, это смесь какого-то шлягера с русским или цыганским романсом. Меня это радует, потому что слушать сейчас его бухтение мне хочется меньше всего. Вообще не хочется ничего. Если б он начал молоть языком как обычно - про кризис, про гольфклуб на кабельном заводе (полный бред), я б не выдержал. Но - молчит. Спасибо тебе, Евгенич! Дай Бог тебе здоровья.
Так мы незаметно проходим полдороги до порта.
Вдруг Евгенич останавливается. "Ты посмотри!" - обретает он дар речи. Я поворачиваю голову и вижу ежа, прислонившегося боком к бордюру. "Еж, блядь." "Еж". "Нет, ты посмотри, блядь, правда, еж. Вот это - да". "Да я вижу." "Что ты видишь, блядь. Ты посмотри, а. Да какой жирный! Не еж, а ежище, ебт. Прислонился, блядь, прижался, понимаешь. Прижался к обочине, да? "Такой-то такой-то, прижмитесь к обочине!", он, блядь, и прижался, они же, сука, законопослушные здесь все. Даже ежи, ты понял?" "А ты, что, не законопослушный?" "Иди на хуй" - обиделся Евгенич и замолчал.
Из улочки, что ведет к ратуше, появился вдруг швед на допотопном велосипеде. Тоже в плаще, но не в рваном, конечно. Увидел нас, посмотрел, куда смотрим мы, и тоже увидел ежа. Немножно сбавил ход и выписал дугу, подъехал поближе. Швед заулыбался, сказал "О, пинья, ха-ха", а может что-то еще похожее, спрямил дугу, поехал дальше в сторону порта. "Это, значит, у них пиня." "Чего, еж? Может, это он тебя так поприветствовал. Может, "пиня" у них что-то вроде "привет"". "Это, блядь, ты прав. Язык у них - хуй проссышь." Шведский еж тем временем зашевелился, наверно присутствие соотечественника, даже минутное, его приободрило. Он нерешительно оторвался от бортика. "Куда, бля, - зашептал испуганно Евгенич - Игорь, он уходит!"
Еж никуда не уходил, он просто раскрылся и преодолел ступор. "А чего ему не уйти. У него здесь дела в Гетеборге, он же не на тебя пришел смотреть, который только груши околачивает. А ты его прямо испугался как-то, а? Ты чего испугался-то, а, Евгенич? Он не ядовитый." "Ни хуя я не испугался. Меня уже хуй чем испугаешь", - проворчал он.
Я зашел с другой стороны, чтобы еж меня увидел. Еж испугался и подался назад, к тротуару. Острый нос убрал. Его снова одолел столбняк. Еж действительно большой, я у нас таких и не видел, пожалуй. Не толстый, довольно стройный, я бы сказал - пропорционально сложенный. Привлекательный еж. Я топнул ногой в метре от его показавшегося опять из-под иголок носа. Опять свернулся калачом, потом вдруг распрямился и впрыгнул на тротуар. Довольно ловко. Тротуар тут неширокий, и он его быстро пересек. Мы кинулись за ним, но он уже шпарил по мокрому газону к кустам. Мы не успели.
Евгеньевич увлекся погоней. Ходил вокруг, потом сунул голову прямо в куст, пытаясь там в темноте рассмотреть ежа. Или прислушивался, наверно, шорох ловил. Он смешно отклячил жопу в серо-бурмалиновых штанах. Я не удержался, и дал ему пинка. Несильно, но он завалился головой прямо в кусты, а кусты были густые, добротные, так что одна жопа и осталась на поверхности, а верхняя часть тела затерялась там внутри веток.
Я днем останавливался у этих кустов, хотел понять, что это. Даже спросил у местного раз, но что толку? Он назвал его как-то по шведски. Что дальше?
Я знал, что Евгенич, этот придурок, носит с собой нож, хотя тут в Гетеборге ходить в любое время ночи можно где угодно. Тут нет опасных районов, даже пьяные местные не агрессивны, наоборот - весьма дружелюбны, но тоже по-ихнему - ненавязчиво. Он бы мог попасть мне в шею, этот идиот, но я закрылся рукой. Нож прорезал край ладони и костяшки, что было еще неприятней. Кровь сразу потекла ручейком. "Черт - сказал Евгенич. - на, возьми мой платок." "Он у тебя в соплях всегда, идиот". Я взял его нож и отхватил кусок от майки. Кровь сразу проступила. Пришлось повернуть, конечно, обратно. Пошли не ко мне, а к нему, это ближе: кровь прям капала с замотанной руки.
В квартирке у него беспорядок был кажуцийся. В нагромождении бессмысленных вещей он сам ориентировался прекрасно. В одном из ящиков, лежащих прямо на полу, была перекись, в другом - бинты и пластырь. Мы залатали рану, и занялись каждый своим обычным делом. Я сел у телевизора смотреть какие-то местные ночные ток-шоу. Меня развлекает это занятие. Я почти не знаю ничего по-шведски, но когда внимательно вслушиваешься, вдруг начинаешь понимать сначала 2-3 слова, потом отдельные фразы, и начинает казаться, что еще немного - и ты начнешь понимать (этого никогда не произойдет). Евгенич, между прочим, за полгода худо-бедно научился по-шведски: он может объясниться с продавцом в супермаркете, отбрехаться от мента, выведать, какая пивная закрывается последней. Он телевизор не смотрит. У него другое хобби, которое может вывести из себя мужчину с самыми крепкими нервами. Предается он ему на кухне. На плиту ставится полупустой красный чайник со свистком-дудочкой, но не произвольным образом, а так, чтобы дудочка смотрела в сторону кухонного столика. Чайник начинает свистеть и свистит до тех пор, пока дудочка не выстреливается на полиэтиленовую скатерть. Это и есть тот вид спорта, которым этот ненормальный увлечен. То ли он испытывает терпение соседей-шведов, ждет, когда какой-нибудь Йенсен придет бить ему морду или вызовет (что вероятней) полицию. То ли он не выносит тишину, (так оно и есть) и ему просто необходимо заполнить ночные паузы звуками, чем более дикими - тем лучше. Точно, что это занятие захватывает его, свисточки вытаскивают на поверхность какие-то картины из прошлой жизни, наверно. Что-то он вспоминает, о чем-то думает: если за ним наблюдать незаметно, он то помеивается в усы, то глаза его вдруг остекленеют и начнут сочиться влагой. Но тут чайник выстреливает, Евгенич засекает место приземления и ставит обгрызанным фломастером черточку на скатерти. Кого-то, я допускаю, это зрелище и позабавило, меня оно обычно приводит в бешенство.
На этот раз я не стал ждать, когда он закончит (это может длиться от
пяти минут до часа). Подойдя к столу, я демонстративно сунул руки в карманы,
небрежно, а на самом деле предельно внимательно наблюдая за процессом кипения.
Евгенич переводил взгляд с меня на чайник с некоторым беспокойством. Шум
пузырьков сменился тихим свистом, потом громким. Я был готов, он - нет.
Чайник выстрелил серебрянной дудочкой. Я выдернул руку из кармана и поймал
раскаленный снаряд на лету. Потом спокойно поставил ее на середину стола
и сказал: "Все, закончили. Спать!"