| ТЕКСТЫ
Copyright © ОСТРАКОН
|
 |
| ТЕКСТЫ
Copyright © ОСТРАКОН
|
|
ЮЛИЙ ГУГОЛЕВ -
поэт. Родился в 1964 году в Москве. Автор книгиСтихотворения из книги "П О Л Н О Е. СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ"
"Полное. Собрание сочинений". — М.: Клуб «Проект ОГИ», 2000.
Публикации -"Эпсилон-салон"; "Митин журнал"; «Знамя»;
антологии "Самиздат века", "Crossing Centures".
«Папа учил меня разным вещам...»
«На улицу мы вышли раньше Вити...»
Скорая помощь
«Мы придем с тобой с работы...»
« — Что уж так-то?..»
Дева Калина (Болгарская песня)
Из книги четырех наставлений
«Ой даже прямо не знаю, что сказать...»
«Ладен телом, округл лицом...»
Сплетня
* * *
Папа учил меня разным вещам.
Он прививал мне любовь
к Диккенсу, к штанге, к сырым овощам.
Как он расстроен был, если не сам
чистил я обувь. «Готовь
с вечера книжки, клади их в портфель...»
Папа за каждой отметкой следил
так, что несчастный Давид Коперфильд
рыдал над бараньей котлеткой.
Я, как Давид, над кефиром рыдал.
В сущности, папа был прав.
Папа к кефиру любовь прививал.
Папа был, как Голиаф.Папа учил как стоять на лыжне.
Папа учил как сидеть под водой.
Папа и в этом был прав.
В легкие воздух мятежный набрав,
папочку я опасался вдвойне
вместе с его правотой.
Папа к дыханью любовь прививал.
Помню, он в ванную как-то принес
чайник с подсоленным чаем.
Чай он в себя заливал через нос
и пояснял: «Выдыхаем...
Сразу становимся мы здоровей».
Он как-то весь извивался, как змей.
Вижу я папин оскал.
Вижу, в ответ на безмолвный вопрос
волосы прут из ноздрей.Он увлекался вольной борьбой
или французской борьбой.
Часто мне снится мучительный сон:
папа в кальсонах, а я без кальсон,
борется папа со мной.
Папа пытался со мною вдвоем
выучить вольный французский прием,
он как-то руки крутил по одной,
шею сгибал мне дугой.
Прием назывался тройной, нет, двойной
нельсон, нет, все же нельсн.
Папа любовь прививал к наготе,
спать приучал голышом.
Папа рассказывал о красоте,
папа вручал мне альбом,
там на страницах белели зады,
«Вот Аполлон ... Вот Геракл ...»
Это был неописуемый стыд.
Я от стыда чуть не плакал.
Потом я заплакал в какой-то момент,
потом я его попросил: «Перестань!»,
и папа почти перестал, —
в тот миг восхищенному взору предстал
не виденный ранее мною фрагмент
женских турецких бань.Пала со мною гулял по Москве,
по Подмосковью гулял.
Вот как-то, помню, пришли мы в наш сквер.
Он двухколесный «Орленок» достал,
он говорил мне «Вперед!»,
я же «Сворачиваю!» кричал,
«Я те сверну...» — мне отец отвечал.
Я был уверен,— свернет.
Может, не очень удачный пример,
только от ужаса оцепенев,
вижу асфальта зубастый рельеф,
прет из разломов трава,
няни младенцев зовут нараспев,
восемь кругов остается.Как же над нами смеется весь сквер.
Как же над нами смеется Москва,
все Подмосковье смеется.
* * *
На улицу мы вышли раньше Вити.
Он дольше нас благодарил хозяев.
Андрей хотел пуститься наутек,
но я остановил его словами:
«Поскольку, предлагая Вите выйти,
с собой ты, верно, собирался взять его,
тогда пускай с тобой идет Витек,
ну, а меня уже не будет с вами».
И я себе послушно в путь потек.
Андрей и Витя разберутся сами.Придя домой, я сразу спать не лег,
верней, я лег, но не сумел заснуть,
хоть пробовал считать овец до ста.
потом считал слонов, потом верблюдов,
а после — видео-включил-магнитофон
и стал смотреть кино, в котором фон —
уже не просто фон, а Макс фон Зюдов —
пытался при посредстве бледных ног
изобразить страдания Христа,
тем самым подтвердив, что «Я есмь путь...»Не то чтобы евангельская муть,—
я говорю о водах Иордана,—
меня растрогала, но,— как вам передать? —
со мною сделался нервический припадок:
я стал скрипеть зубами и рыдать,—
нет, все же передать не удается.
И, как сказал наутро мне Андрей
о номере порядковом барана
и о хмельной умильности моей:
«Ну что же, значит все-т'ки струнка бьется».Андрей предчувствовал, что спать им не придется.
Во всяком случае, он сам не спал совсем,
поскольку Витя до пяти часов утра,
нахохлившись химерой сиротливой,
сидел на стуле, музыке внимая.
Будильник разорвался ровно в семь.
Андрей восстал с бессонного одра
и с радостью узнал, что оба живы.
А Витя, взяв шестнадцать тыщ на пиво,
растаял в воздухе в самом начале мая.------------
Теперь, когда я это вспоминаю
как бы изнанкой влажного рисунка,
который соскользнул за батарею,
на подоконнике оставив пятна,
мне ясным представляется одно,
о чем скажу, щеками шевеля,
что Богу в равной степени приятны
о нем самом отснятое кино,
и слезы Юлика, и мил'стыня Андрея,
а также пиво Вити Коваля.Конечно, при условии, что струнка ..
СКОРАЯ ПОМОЩЬ
Доктор Гаврилов предупреждал
и беспокоился очень.
Он говорил мне, чтоб я подождал,
чтоб не давил я на поршень.Я и не думал на поршень давить,
в смысле, давить что есть силы.
Просто надеялся остановить
верткие синие жилы.Я не хотел ее жизнь обрывать
глупо, внезапно, мгновенно,
но и присесть рядом с ней на кровать
я не желал совершенно.Видя, как сбрызнуто это белье
желтым, зеленым и алым,
я б не отважился сколько там лье
плыть под ее одеялом.Я б не рискнул тот стакан осушить,
в котором, на что-то надеясь,
эта развалина всю свою жизнь
держит фальшивую челюсть.Нет, не развалина, лучше сказать,
биологический овощ.
Но почему должен я оказать
эту последнюю помощь?В смысле, вонзить в ее сердце иглу,
молниеносно, как кобра,
тело ее распластав на полу,
переломать ей все ребра.Нет, не Гаврилов, именно я
стану тем ангелом белым,
кто повлечет ее душу в края
облаком оцепенелым,кто повлечет ее душу в края,
в смысле, в иные пределы,
кто, ухватив простыню за края,
перенесет ее телос пола опять на кровать,
мясником стоя над тушкой старушки,
кто подбородок подвяжет платком,
сделав ей заячьи ушки,кто до скончанья времен виноват
станет пред ликом исподним,
ангел-хранитель, убивец и кат
этой старушки в исподнем.И бесконечной кровавой рекой
деток невинные слезки
в пионерлагере под Вереей
катятся с каждой березкив желтом, зеленом и алом лесу,
где каждый ствол или стебель
видит, как я ее душу несу
и натыкаюсь на мебель.В смысле, что тумба стоит на пути
с грецким орехом на блюдце.
Мне неудобно к ней подойти,
мне невозможно нагнуться.Мне так неловко, склоняясь над ней,
морфий цедить постепенно,
не замечая, что вместо слюней
шипит розоватая пена.Что же осталось теперь у нее,—
ребрышко, ватка, скворечник,—
любящей бедное тело свое,
блюдечко, грецкий орешек?Доктор твердит мне: «Возьми табурет
и зафиксируй свой локоть».
Я зафиксировал, в сколько там лет,
кажется, можно не охать.Мне интересно, мои иль ее
кажутся пальцы синее,
и роковое в груди колотье
кто ощущает сильнее?Кто начинает миры прозревать?
Кто обретает бессмертье?
Кто же из нас станет повелевать
земной и небесною твердью?Чья там ладонь станет, словно весы?
Кто будет вечен и точен?
Доктор Гаврилов кусает усы
и беспокоится очень.
* * *
А. ТуркинуМы придем с тобой с работы,
мы уколемся и ляжем,—
превратимся в самолетик,
но — с горящим фюзеляжем.
Самолет летит в болото,
фюзеляж в воде растает,
только, мнится нам, чего-то
в самолете не хватает.
Не чего-то, а кого-то,
нет кого-то почему-то:
в самолете нет пилота
по причине парашюта.
А пилот висит на нитях,
облака ногой лягает.
Правый глаз его не вытек,
левый глаз его мигает.
Он глядит вполоборота,
видит многое, ну, скажем,
то, что мы, придя с работы,
обернулись фюзеляжем.
Он разглядывает пятна:
вот землица, вот водица.
Очень важно — аккуратно
приземлиться, приводииться.
Но пока еще не время,
свой черед не наступает,
и небесный наш возница
вновь не попадает в стремя,
он над нами пролетает,
наподобие пилота, -
так полжизни пролетело,
слушая вполоборота,
что урчит болото тела.
* * *
— Что уж так-то?
— Да вот так.
— Да ну что уж так-то?
— Да вот есть один мудак ...
— А что за мудак-то?— Ну, а ты не знаешь, да?
— Да уж где мне знать ..
— Что, опять твоя еда?
— Д'хоть бы и опять!Ну ведь, с самого утра...
До самого обеда...
Ну, достал своим foie gras ...
Ну, типа паштета...Ну, разок, положим, двинул.
Ну, разок ... Скользя ...
Я тебе не Рюрик Ивнев.
Так со мной нельзя.Мы ж его сто раз спросили,
всё ли в силе, всё ли так ли?
«Всё ли так ли! Всё ли в силе!»
А? Ну не мудак ли?!— Ты ещё намазывай ...
— Я ещё сварю ...
— Ты, давай, рассказывай...
— Дък я и говорю ...— Да ну что-то всё не то.
— Да ну что не то-то?
— Да ну что ты? Да ты что?
— Да ну что!... ну что ты!
ДЕВА КАЛИНА
Болгарская песня
Назад, назад, дева Калина!
Идти не можешь за мной,
ибо у нас здесь трава высока.
Идти не можешь за мной.Я обернусь лютой змеей,
и так до тебя я дойду,
траву миную и буду у вас.
Вечно буду твоей.Назад, назад, дева Калина!
Идти не можешь за мной,
ибо у нас здесь вода глубока.
Идти не можешь за мной.Я обернусь зыбкою рыбкой,
и так до тебя я дойду,
воду миную и буду у вас.
Вечно буду твоей.Назад, назад, дева Калина!
Идти не можешь за мной,
ибо у нас тут с любимой женой
малые дети растут.Я обернусь черной чумой,
и так до тебя я дойду,
жену погублю, детей полюблю.
Вечно буду твоей.
ИЗ КНИГИ ЧЕТЫРЕХ НАСТАВЛЕНИЙ
Думай, что спишь, притворяйся, что умер,
имя скрывай, как скрываешь ладони
в стоне полночном, в улиточном шуме.
В шуме улиточном сомкнуты веки,
в солнечной слизи хрусталик бокала.
Ты не распробовал, ты с опахалом в руках.
Ах, как медлительна эта ходьба,
хоть бы и в полдень, но в сторону сумерек
движется лев, побеждая врага,
на гору взбирается, ищет дворец,
дерево видит в улиточном шуме.Не просыпайся, пока не скажу.
В замочную скважину видимый лекарь
ходит по комнате, то к стеллажу,
то снова к двери, но где колокольчик,
где украшения белого цвета,
где же свеча и сосуды с зерном.
Лекарь разгневанный небо пытается
тающим рисом кормить.
Лекарь испуганных видит послов,
перстни зловещие, речи дурные:
если в дороге у лекаря вдруг
упряжь порвется, поклажа сгорит,
или услышит он крики убей —
убей, или увидит убийство,
если из дома навстречу ему
зерна несут, ломается утварь,
или дорогу пересекут
кошка, змея, обезьяна и выдра,
если без ветра гаснет огонь,
не просыпайся, пока не скажу.Пусть тебе снится: едешь на юг,
золото ищешь, воюешь врага,
подати платишь, невесту берешь,
голый с ней рядом сидишь за столом,
голову бреешь, пьешь до озноба,
голого видишь — едет на юг,
падаешь в пропасть, на кладбище спишь,
голову голого видишь во сне.Видишь во сне: из сердца растут
колючая пальма, розовый лотос,
на голове вырос куст с гнездом,
видишь во сне, невеста в красном
рядом с тобой, ты в украшениях красных
пляшешь на радость Хозяину.Видишь во сне, тонешь в реке,
вязнешь в грязи, проглоченный рыбой,
входишь опять в материнское чрево,
чувствуешь,— слезла кожа с ноги.Гаснет светильник, дым незаметней
прикосновения к волосам,
вот на алмазной твоей голове
проступают и вьются проборы,
вот вокруг глаз и на лбу проступает,
словно сосуды, рыдает луна.
Зренье твое разделимо ладонью.
Свет поглоти, расслабляя хрусталик.
Тьма и озноб по спине языка.
Вот ты расслабил хрусталик, и формы
ясность теряют, в звук погружаются,
вот ты расслабил улитку, и звук
стал неотчетливым, двинулся в запах.
Крылья расслаблены, запахи гаснут,
стынет язык, осязание тает.Сила Земли погружается в Воду.
Взор беззаконный теряет свободу
передвиженья, таращится конь.
Сила Воды погрузилась в Огонь.
Сила Огня погружается в Ветер.
Вянут углы, сохнут отверстия.Ладонь приближается к сонному рту.
Кролик дрожит меж сплетенных ресниц.
Кончено, кончено, пусто, проснись.
Ветер летит в пустоту.
* * *
Ой даже прямо не знаю, что сказать.
Это было полной неожиданностью.
И главное — так зло, с таким нажимом.
А главное — чего? почему? с какой стати?Кстати, этого следовало ожидать.
В принципе всё к этому и шло,
потихоньку так, потихоньку, и так далее.
Нет, ну главное с таким нажимом и так зло.Ещё повезло, можно сказать, слава богу, все живы.
Ещё повезло, говорю, слава богу, все живы, можно сказать.
Нет, ну это было полной неожиданностью.
Ну я даже прямо не знаю, что сказать.
* * *
Ладен телом, округл лицом,
не лишен физической силы —
славным малым, но подлецом
меня мама с отцом родили.Репутация? Наплевать.
Только алиби мне поможет.
Я сегодня хочу рассказать
обо всем, что меня тревожит,обо всем, в чем я виноват.
В заключение — случай в метро.
... Раз мы с Олей пришли во МХАТ.
1ам играла Жанна Моро.Я не помню, чего играла.
Помню только света овал.
И какой-то мудак из зала
ее фотографировал.Полчаса я вынес, не больше,
и когда мы покинули зал,
я немедленно билетерше
ряд и место его указал.Я не знал, что глаза у Оли
могут больше бытъ, чем голова.
Сколько в Оле презренья и боли!
Я не спорю, в чем-то права.Впрочем, был эпизод и похуже,
и забыть я не в силах его.
Сверстник мой по фамилии Пушкин
раздражал не меня одного.Зной. Анапа. Студенческий лагерь.
Виноград черный солнцем пылал.
То ли он посылал меня на хер,
то ли я его вспять посылал.Бенкендорф, и Дантес, и Булгарин!
Ваши правнуки, вас не виня,
не за то, что я первым ударил,—
за размах уважали меня.Впрочем, предположить я осмелюсь,
что ударил я первым, и так,
что сломал ему нижнюю челюсть,
что сломал себе верхний кулак.«Посмотри на него, посмотри,
что ты с Пушкиным сделал, поганец!
Видно, папа твой был — Йенг Сари,
видно, мама был — Мейер Кахаяе»,—вне себя от обиды и горя,
на меня Пушкин-папа орал.
Этот случай у Черного моря
для меня Черной речкой не стал.Все, что есть у меня, мой язык,
я показывать не решался,
передразнивал я заик,
над безногими потешался.Я к Тимуру и Лене в дом
(удивительно, что пускали)
приходил, и давай соловьем:
«Ах, ваш Том! А щенка нельзя ли?»«Почему,— говорят,— нельзя?
Забирай, дорогой, бесплатно!»
Я потом его просто не взял,
а не то чтоб вернул обратно.После им со щенком пришлось
бегать, что называется, в мыле.
Но «хороших людей» не нашлось.
Вероятно, его утопили.Добрый слушатель, видишь теперь,
по расчету, а вовсе не сдуру
выбрал я этот блядский размер,
чтобы снова лизнуть Тимуру.Если б мог я вас всех лизнуть,
если б мог я обняться со всеми
и забыться, не то чтоб уснуть.
Не сейчас, а в с-с-свое время.В свое время я ехал в метро.
Вижу, мент алкаша забирает.
Он бросает его через бедро,
а алкаш его просто бросает.«Всё как с Пушкиным»,— думаю я,
ощущая железо во рту,
и, опять никого не виня,
поспешаю на помощь менту.Я, конечно, боялся, не скрою.
Впрочем, грации не лишен,
применил я описанный мною
пресловутый двойной нельсон.Я запомнил, как пах его свитер,
пока мент его спереди бил.
Вдруг алкаш завопил: «Пидор! Пидор!
Я мгновенно про свитер забыл.К нам бежали другие менты.
Но алкаш бредил с пеной у рта:
«Пидор! Пидор! Не он! А ты!»,—
не имея в виду мента.Я оставил их там разбираться,
а себя я спросил на ходу:
«Если все-таки честно признаться,
то кого же имел он в виду?»Шел я к дому и каждой ногою
укорачивал жизненный путь.
А над Яузой да над рекою
мне луна говорила: «Забудь.Вот тебе твоя черная речка.
Ты не хочешь ее переплыть?
Ты — не первый. Поэтому — нечего.
Говорю, наплевать и забыть.Обещай мне, что станешь ты тверже,
поклянись, что забыть ты готов
благодарность в глазах билетерши,
одобренье на лицах ментов».И хотя прошло много лет,
не забыл я, не смог, не вышло.
«Пидор! Пидор!» — летит мне вслед.
«Слышишь! Пидор!» Да слышу, слышу .
СПЛЕТНЯ
- Чем запомнился вам этот час?
- Анекдот рассказали про вас ...- Чем запомнился вам этот год?
- Рубинштейн рассказал анекдот.- Чем запомнился вам этот век?
- Не смеялся один Айзенберг ...
к началу страницы