Copyright © 2001 ОСТРАКОН 
Copyright © 2001 О.Дарк

    Памяти И. Бунина

Так мне больше никто минета никогда не делал. Но она была моей первой женщиной, и я, к сожалению, не мог тогда этого оценить. Да она была и моей последней женщиной, потому что остальные были только напрасными попытками повторить ощущения.
Мы должны были ехать в Загорск, автобус приходил к общежитию, и ребята меня оставляли у себя. Но так как места были все заняты, они договорились с горбоносой, с копной черных волос красавицей Таней, что я у нее переночую. Она была на четвертом курсе, мы — на первом. Ее обращение было одинаково ровным, дружеским с младшими, как и старшими себя. Никогда не обижая превосходством, она никогда и не умалялась или заискивала. В ней была та легкость, покладистость характера и одновременно равнодушие к людям, которые всегда почему-то привлекают симпатию окружающих. Ее любили.
Ребята раздобыли мне круглый будильник с огромной кнопкой-шляпой, чтобы я не проспал. А относить отправили меня одного, я подозревал подвох. Я его принес, поскорее поставил на стол и повернулся к выходу ретироваться.
— Позволь тихий вопрос, — остановила меня Таня с кровати, подняв голову. Она сидела склонившись и что-то листала. — А ты куда?
— Никуда, просто скажу, что все в порядке. И сейчас же вернусь.
— Тогда ладно. А то я подумала, что ты боишься.
— Да нет, конечно.
Она засмеялась.
— Ты хорошо слышишь будильник? (Я пожал плечами.) Ну я тебя растолкаю.
В коридоре меня ждал Олег.
— Ты как с ней теперь собираешься? — тревожно спросил он.
— Никак. А что?
— Ты ведь можешь к себе и девушку пригласить, а Танька тебе ничего же все равно не скажет. Пригласишь?
— Хорошо.
— Только обязательно. У тебя тут есть знакомые?
Я кивнул. Через пару минут я понял, зачем он мне это говорил и принимал во мне такое участие. В комнате Андрея меня также уже ждали.
— … Олег тоже, было, к ней и так и через так, ты ж его знаешь. Подъезжает к ней. Сам делает вид, что это он так просто, но мы же видим, чего он хочет. А на самом деле, чтобы остаться. Он тут всех баб перепробовал. Он думал, что переждет, когда мы уйдем.
— Да, я знаю.
— Это для него спорт. А мы заранее договорились не уходить, потому что нам тоже интересно, чтобы у него не вышло ничего. Потому что против него никто не может устоять. Мы решили ему ее не дать. Сидим и тоже не выходим, прямо как насмерть встали. Мы же ей друзья, как ты думаешь?
— Конечно.
— А она потом будет переживать. Ему пришлось уйти первому. Она нам потом сама сказала: Спасибо, ребята, что меня выручили, а то бы я не знаю, как я без вас. Он нам до сих пор простить не может, только вида не подает, —неясно доносилось до меня словно без начала и конца. Но я был слишком занят ожиданием предстоящей ночи. Потом, сопоставив сказанное Олегом с тем, что о нем говорили ребята, я понял, что то и другое было притчей мне и предупреждением.
Всем было известно, что у Татьяны есть парень. Он был аспирантом, подававшим очень большие надежды, высокий, серьезный, в прямоугольных черных очках и с длинной прямой прядью на лбу. Он ее ждал обыкновенно после занятий, также вдвоем они часто проходили по коридору. И никто никогда не видел, чтобы она проявляла какой-нибудь специальный интерес к кому-то еще, кроме ее обычного дружеского сочувствия. Все это выглядело так, как если бы она решила, что, раз у девушки все равно кто-то должен быть, то и у нее, и она себе завела, только чтоб к ней больше не приставали.
Она уже лежала. Чтобы не смущать меня, она не сменила обычную свою клетчатую мужскую рубашку. Отвернувшись к стене и подперев щеку, она читала.Когда я вошел, она машинально еще потянула не глядя одеяло на себя, хотя в этом не было необходимости.
— Я хочу еще почитать. Тебя не раздражает свет?
— Я тоже почитаю.
— Если раздражает, ты можешь верхний выключить, — помахала рукой за собой. — У меня тут есть.
— Нет, я еще не буду спать.
Я задумался, снимать брюки? Мне хотелось бы сделать так же, как она, но я не знал, лежит она под одеялом в трусах или надела к рубашке тренерки. Я решил брюки снять, а рубашку также оставить.
Отвернувшись к стене, я раскрыл книжку, сначала ощущая обычное щекотание в затылке, когда подозреваешь, что за тобой следят. Но быстро увлексяи уже нисколько не тревожился о той, что лежала через спинку кровати и, кажется, тоже читала в свое удовольствие. Иногда Таня прерывала мое чтение, чтобы зачитать что-нибудь свое, и я перегибался, слушая, на ее сторону.Эти остановки не нарушали моего собственного чтения. Странным образом, чтение таниных страниц было продолжением моего чтения и наоборот, так что казалось, что мы читаем одну и ту же книгу.
В дверь постучали, и я поднялся открывать. На пороге стоял огромный красавец негр. Это сочетание: огромный и красавец — кажется, только у негров и выходит естественным. У русских, американцев или немцев огромные редко бывают красивыми. Продев длинную голову в дверь, он равнодушно оглядел комнату, глядящую на него Татьяну, меня в трусах, придерживающего дверь:
— Виктор, нет?
— Нет, — озадаченно ответил я.
Голова покорно исчезла.
— Интересно, что он подумал? — спросил я, закрывая за ним дверь.
— То, что и должен был, что же еще?
— Очень жаль, что он ошибся. Ничего же не было, — не придавая своим словам никакого значения, машинально и неожиданно сказал я
— А то бы ты хотел? — не отрываясь, спросила Таня.
— Хотел бы.
(Я уже опирался коленом о койку.)
— У тебя были женщины?
(И я сел в постели.)
— Нет.
— Правда? — она оглянулась, отложив книгу, — и откинулась наспину, играя с одеялом. — Так прямо и говоришь? Очень интересно. Иди сюда.
Я подошел, как крыса к флейтисту. Она немного подвинулась сама и подвинула одеяло на себе, как будто приглашая, но передумав в последний момент:
— Я тебя сейчас сюда пущу (она показала, приподняв), но с одним условием.
— Никто не узнает.
— Дурачок, да разве я об этом. Тебе же не поверит никто, только бить будут.
— Ну!
— Ты мне (она подчеркнула) никогда не папомнишь, не подойдешь, не будешь ничего требовать. Мы конечно, знакомы, будем издали здороваться, и все. Никаких преследований
— Хорошо.
Она сильнее откинула сейчас же углом вставшее одеяло…
Наутро, когда я открыл дверь, на том месте, где стоял негр, была застывшая лужа красной жидкости, похожей на кровь. Но мог быть и кисель. Первым движением я отступил перед ней. Но так как я уже опаздывал, то перескочил через лужу и побежал на автобус. А Татьяна пошла за тряпкой. До сих пор не знаю, что это было. Новые впечатлений в Загорске, где я был впервые, развлекли меня. Я забыл о луже и, к вечеру вернувшись, уже вовсе не думал о ней.
С Татьяной мы теперь часто встречались в коридорах. Но я никогда к ней не подходил, мы издали улыбались друг другу, как она велела. Сейчас мне кажется странным то, что это не стоило мне никаких усилий, а, напротив, приносило облегчение. Если бы не было между нами того уговора, мне бы пришлось самому сторониться ее. А это могло бы ее обидеть. Все это выглядело так, как будто я стараюсь забыть о том, что между нами произошло. Поэтому она тоже ничего мне сказать не могла. Для меня явилось совершенной неожиданностью, что она все это время думала о том пятне на пороге.
Я ее и потом еще встречал, когда она осталась в аспирантуре. А еще потом я закончил Университет. Но так как я никогда не вспоминал нашу единственную ночь, никогда не жалел ни о ней, ни о о том, что она не повторится, то я и не могу сказать, что тут Таня исчезла из моей жизни. Она никогда не занимала в ней никакого места.
Несколько лет назад мы столкнулись на улице. Я ее не узнал, она окликнула. Она тащила сумки, и я машинально взял у нее одну.
— Я так сильно изменилась?
— Вовсе нет.
— Но не узнал же.
— Теперь узнал. Как ты вообще?
— Очень хорошо, ты удивишься.
Она была по-прежнему красива, но какой-то другой красотой. Она была права, когда говорила, полусмеясь, что изменилась. Но не в том смысле, что подурнела. Может быть, все дело в том, что со временем мы сравнялись с ней возрастом. Но я также не мог бы сказать, чтотой красотой, которая теперь оставляла меня равнодушным. Двадцать лет назад в ней также не было ничего, что обыкновенно привлекает меня в женщинах: этой смазанности, невыразительной робости черт. Яркая, броская, с примесью то ли туретчины, то ли еврейства. Я случайно оказался сначала в ее комнате, потом — в постели.
— Пойдем посидим? У меня есть несколько минут.
У меня было больше. Мы прошли в сквер и присели на скамейку. Я не сразу решил, куда поставить сумку, как когда-то не знал, снимать ли брюки, и поставил ее между нами. Она сложила на коленях потолстевшие руки.
— Помнишь негра?
— Как же, конечно, — сказал я, сейчас же вспомнив.
— Было очень смешно. А пятно?
— Да. Ты выяснила, что это было?
Она покачала головой.
— Просто вытерла. Разбил, должно быть, что-то.
— Что?
— Не знаю. Только разбил. А что же может быть еще. Если честно, ятогда побоялась спрашивать. Сейчас это кажется, конечно, немного странным.
— Странным?
— Да. Я все время думаю, что это могло быть, мне это не дает покоя. А тебе?
— Мне тоже, — солгал я.
— Признайся, — сказала она, улыбаясь, — ты просто никогда непомнил об этом.
— Нет, помнил.
Она кивнула в подтверждение собственных слов.
— Ладно, иди. Ты торопился, — сказала она, как двадцать лет назад она говорила: иди сюда.
— Пойдем вместе.
— Нет, — она покачала головой. — Я не могу смотреть, как ты тащишь эту дурацкую сумку.
Сейчас, вспоминая то происшествие двадцати с лишним лет давности, я думаю о загадочном происхождении киселя, залившего ночью порог, о длинноголовом негре, которого никогда больше никто из нас не видел, об Олеге, у которого родилась мертвая дочь, а сам он бесследно сгинул в Австралии, о растолстевших пальцах Тани и о многом другом, имеющем такое же отношение к моему первому в жизни минету.

Смерть карлика

1

У подполковника Илюшина пропала жена. Не дождавшись Катю к ужину, он обнаружил, что и ее белье исчезло, — ни записки, ничего, как так можно? Безрезультатно обзвонил нескольких ее приятельниц и нисколько им, конечно,  не поверил, что не знают, где она. С двумя своими товарищами из соседнего отдела, знакомыми еще по Академии, организовали следствие. Более всего подполковника преследовала мысль о позоре, если о его личных неурядицах узнают остальные сослуживцы. Вот и сейчас в басах двух друзей барахтался и кувыркался смешок. Они его успокаивали, мол, у них все схвачено, и если еще в Москве и жива — хорошо утешеньице! — то не уйдет, ни одна мышка, мол, не проскочит.
Подполковник вспомнил все те места, где она могла бывать, если цела: магазины и кафе, которые ей особенно нравились, скверы, о которых она ему рассказывала, что сидит там на скамейке, и адреса тех баб-подружек, которым подполковник уже позвонил, на тот случай, если соврали. Фотография пропавшей также поступила в распоряжение постовых и патрульных. Наконец с ежащимся все время, как от холода или при простуде, курсантиком с неоригинальной фамилией “Иванов” поступило сведение о ее местопребывании. Подполковник сейчас же подъехал, поднялся по лестнице, еше покурил перед дверью, наконец позвонил. Ответное движение за дверью послышалось не сразу.

2

У Славы была привычка, выставив небольшой кулак, в шутку нападать. Я раз отбил его руку, а он чуть не упал, и я его поддержал за плечо. Запыхавшийся Слава стал уверять, что это у него сейчас просто не получилось, а на самом деле он сильный, только на вид кажется, что слабый. — “На вот лучше, потрогай. За столько лет, знаешь, как стало.”  Оказывается, когда сидит у себя один, то от нечего делать бьет, сжав кулак, костяшками по столу. Удар отрабатывает. Он протягивал мне свой кулачок с действительно очень твердыми костяшками. От кулачка резко и приятно пахло, а несоразмерно длинные, очень белые, промытые пальцы шелушились от одеколона. Слава любил парфюмерию. В обилии поливал ею носовые платки, галстуки и рубашки. Эта его почти брезгливая опрятность и всегда сопровождающий аромат заставляли забывать и о двух горбах — один спереди, другой сзади, и о великоватой для крошечного тела голове, и о кривых, плохо держащих, как вы уже убедились, ногах.
Он работал киномехаником в музее. Собственное помещение наверху. Пыль, пыль кругом, свет не горит, посторонние сюда редко заходили. Один проектор — в окно в зал, другой так просто, на столе. Штабеля кассет в стеллажах. В музее Славу сторонились и почти боялись за болезненное самолюбие.Замучает претензиями, зануда, педант, не известно, на что обидится, потом не отделаешься от него. Но если нужно какой-нибудь редкий или запрещенный фильм, сразу — на поклон. Слава, привези, Славик, достань, ты же знаешь, как мы все к тебе. То же самое — с дубленкой, билетами в Большой или на закрытую выставку. Он все мог. Потому что с людьми сходился легко и охотно.Однажды ему одному пел и играл Вл. Высоцкий. А пока нет нужды, никто даже не поинтересуется, не зайдет никто, рассказывал мне Слава. Не спросит, что ты там про себя думаешь или чувствуешь. Он уверял, что родился и детство провел в Ташкенте. В землетрясение засыпало, сутки как под прессом пролежал. Откопали, а он живой. Но перестал расти. “Я им говорю, зачем, дураки, откопали, лучше б там оставили. Видите, как теперь.” Рассказывал Слава.

3

Подполковник любил и собирался любить всю жизнь плац, стройно-оживленные, как написал бы Лев Толстой, ряды солдат, их мгновенно замирающие на весу и сменяющиеся ноги, дробный гармоничный рокот шага, бодрое эхо команд и рапортов… Он замечательно умел и гордился, что умеет, ходить сам. И хотел научить других. Самой эстетике, красоте шага, как никогда не называл про себя подполковник, то есть в таких именно выражениях, но так чувствовал.
Он умел поднимать ногу под восхитительным, чуть-чуть не прямым углом, который можно было бы высчитать с точностью. Тут все дело-то в этом самом “чуть-чуть”. Никогда ни на один градус больше или меньше. И так, что подъем ступни с голенью составили бы плавную совершенную линию. Кроме того, никто в Н-ском гарнизоне не умел носить военную форму, как подполковник Илюшин. Все равно — пойдет ли речь о галифе или кителе. Словно он в них сначала родился, а потом остался. Он добивался на своих сапогах такого количества морщин, складочек или заломов, называйте, как хотите, что их всегда было на несколько штук больше, чем у самого франтоватого лейтенантика. И ни у кого не было фуражки с такой высокой, вздернутой тульей. С этой своей задранной, специально подшитой тульей и глубокими матовыми тенями в разнообразных заломах сапог, в плотно облегающих, как джинсы, ушитых галифе он был совершеннейший эсэсовец по виду. Только форма его была не черного, а обыкновенного полевого цвета.
Черная эсэсовская форма с несимметричным погоном и летной птицей под лацканом нравилась Илюшину до дрожи. Хотя он, конечно, никому бы в этом не признался. Он, конечно, честно ненавидел фашизм и все — или почти все — с ним связанное. Но в глубине души сожалел, что, разбив захватчиков, мы не усвоили у них, как иногда происходило с победителями, о чем подполковник знал из истории, некоторые атрибуты их военного быта.

4

А Слава любил женщин. Он относился к ним, как к детям, которые могут иногда раздражать, но не перестают вызывать нежность. Ведь женщина прежде всего что ценит? Я не знал. Ласку, нежность, заботу, а не внешность или там даже деньги, объяснял мне Слава. А он в этом специалист. И чего вы ей не даете никогда, потому что только о себе думаете и собой любуетесь. Съездив по секрету от нее в магазин, наслаждался, представляя на обратном пути, как она будет прыгать от нетерпения, пока он разматывает. А увидев, старательно завизжит, чтобы он подумал, что для нее это неожиданность. Он любил смотреть, как она прыгает по комнате и примеривает да прикидывает, кофточку, браслет или платочек. Или танцует по комнате с дорогими конфетами. А то бросится к зеркалу, присядет и сейчас же накладывает из нового набора косметику, замазывая трещины губ. Тебе нравится? — поворачивается она к нему. Он смотрит на нее из-за ее плеча в зеркало, держась за спинку стула и. не доставая ей, сидящей, до плеча.
Я слышал, как он разговаривает с ней по телефону. Для этого он из особого честолюбия спускался к нам, хотя у него там был собственный, чтобы все слышали. Подолгу воркуя с ней, называл мышкой. Так что создавалось впечатление, что это одна и та же девушка. Но я-то знал, что предметы славиной заботы меняются.

5

Полковник думал, что так будет всегда. Он всегда будет учить солдат шагу и выправке. И склонен был воспринимать это символически, никогда не называя так, но так чувствуя: солдаты были детьми, а он их учил идти по жизни. То есть подобающему поведению и осанке. (“Осанку” он тоже воспринимал символически.) Но тут возможность повышения, Катю тяготит провинция, ей скучно, Илюшину захотелось показать ей Москву…
Он даже связывал с этим странные честолюбивые замыслы, в которых никому бы не признался: любя представлять, как будет водить ее по Москве, где побывал несколько раз и неплохо ориентировался, а Катя не была ни разу, и все ей объяснять.
Короче, он был человек, не смог устоять перед искушением; кто ж знал, что дело кончится вот этим. Сначала он будет сидеть в машине у чужого подъезда, уставившись в затылок неловко молчащему шоферу и не зная, как поступить, чего с ним раньше не случалось. А потом, в еще более унизительном положении, курить перед закрытой дверью, стараясь расслышать за ней неизвестно кому принадлежащие шаги.

6

Однажды позвонила. А он ее уже не видел года три. Например, три. Он знал, что вышла за полковника и куда-то уехала с ним. Плачет и говорит, что приедет сейчас, ты не против? Ты меня узнал? — Да. Ты так долго не появлялась. — Это же я. Я не могу с ним больше жить. — Зачем? Да что случилось? Приезжай, разумеется.
Он рад. А у них с ней ничего никогда на этот раз. Ладно, приехала. Слишком быстро, на его взгляд, из автомата что ли? С чемоданом и уже веселая как ни в чем не бывало. Тащит. Показал, куда поставить пока. Сухие глаза сияют. В нем только немного белья, потому что не хочу ничего от него брать, объяснила Катя, отказываясь от помощи. Очень возбужденная и решительная, бросила чемодан в указанном месте на стул. Он попробовал и правда — чемодан был легок.Я у тебя пока поживу, ухаживать за тобой стану, как собака. Только не отдавай. Не говори никому. — Нет, конечно. Не беспокойся, — пообещал Слава.
Они сидели на кухне и пили привезенное ею сухое. Сама открыла, сказав “дай я”, он сходил за рюмками, разлила. Никогда не любил, кислое. Он же, когда напьется, бьет меня, прямо гоняется. Я так больше. Почти каждый день. Она гладила ему руку, как щенка. — Пустишь? Только ты не обижайся, пожалуйста. — А что? — Я тебя очень люблю и вообще. Ты такой очень хороший, добрый, но я с тобой не смогу никогда, понимаешь? Он убрал руку. — Так я же с тобой не торгуюсь, я никогда никого не заставляю. Не ставлю условий. Вон тебе вторая комната, живи сколько надо.

***

Они стали жить так: он — у себя, она — через стену. Готовит, убирает, стирает, бегает в магазин. В раздражении дожидается вечера. Потому что знает: вечером к нему всегда приходит другая. Он все-все рассчитал. Подумал, не хочешь со мной — ладно, посмотрим, как у тебя это получится.
К этому времени загодя запирается у себя, он предупредил, не хочет видеть,чтобы не встретиться. Он смеется про себя. Проходят к нему и нарочно сейчас же поднимают возню. Скрипят и раскачивают диван, кричат и стонут, сидя рядом. Этой, конечно, интересно и весело. Длинная, худая девка. Что значит “без комплексов”. Что он в ней нашел, думает Катя. Он представляет, как  она слушает, затаившись, их через стену, прижимая ухо. В этом и был его хитроумный план. Он стелет себе на полу, на диване девушка остается, так было договорено. Да ему и не хочется. Он только же о той думает, чтобы достичь ее. Утром его веселая подружка уходит. А он провожает в дверях, дотягиваясь, чтобы поцеловать. Нагнулась. Подлая, как будто так и надо. В квартире тишина, как будто ее нет. Не выглянет, ничего. Он даже заволновался. Выходит.
Бледная, с кругами под глазами, на которые волосы. На кого похожа. Очень некрасивая. Как ни в чем не бывало он к ней подходит и спрашивает: что с тобой,ты так плохо. А она его спрашивает: кто это к тебе все время это ходит. Я не хочу. А он ей отвечает: так, знакомая. Тебе-то что? Живешь — и живи, раз не гонят. А у нее уже ноздри раздуваются. — Ты ей платишь что ли? — Нет, почему? Она сама. Значит, нравится. — Мне она не нравится, как ты можешь. С такой. — С какой? — смеется он про себя. — Блядь, блядь она, и все. — И прямо рыдает. А он ей хладнокровно: Я тебе запрещаю так говорить о моих друзьях. Какое ты имеешь. Я же не могу, как монах, только ты же сама захотела. А мне что, пожалуйста. — Да я ей волосы повыдергаю, придет. — Знаешь, возвращайся лучше. Мне тут не нужны, указывает. К мужу. Чтобы мне указывали. От тебя толку нет. Он чувствует, что по-настоящему рассердился, и его это радует. — Тогда я тебе. Вцепляется в волосы и давай валять. Я отбиваюсь, хохочу, пихаю ее. Да разве справлюсь? Сильнее раза в три. В смысле не могу же ее по-настоящему. Потому что испугался. Ведь если ударю. — Что-бы-боль-ше-я-ее-здесь-не-ви-де-ла, понял? — То ведь убью. Отпустила. И убежала, задыхаясь. Рассказывал Слава.
Этим же вечером стучится к нему. Нарочно запер, чтобы подольше открывать.А она бы ждала под дверью. Разделась уже, он заметил. Я только свет погашу. Ежась и стесняясь, она. допрыгала к выключателю. Она легла первой, а он еще топчется у двери. Ты чего там, иди скорее. Я тебя не вижу совсем. На утро признала: он лучше всех, конечно, лучше мужа-полковника и тех, кто был кроме него.Но так ей еще никто не делал. Ты не смотри, что я такой на вид кажусь, продолжает рассказывать мне Слава. — Он у меня, знаешь какой? Я не знал. Я представлял себе крошечную очень черную, скрюченную, как киплинговский броненосец, фигурку. Она трудолюбиво возится и мечется в белых и слишком крупных в сравнении с ней ногах, забрызганных торопливой спермой.

7

За хозяином, показавшимся ему впотьмах ребенком, полковник прошел на кухню. Она спряталась за дверью, вздохнув в двери распущенным халатом, как парусом. Поставил на стол бутылку коньяка, рядом положил наган. Сейчас мы с тобой выпьем, а потом я тебя застрелю, где она? — Она от тебя ушла, сам виноват, что так себя вел, и возвращаться не хочет, а я тебя не боюсь, — сказал Слава. — Если ты меня убьешь, тебя судить будут. — Где стаканы?
Он принес, и они выпивают. Слава — несколько мелких глотков, а полковник — весь залпом. Садится, роняет голову на сложенные на столе руки, рыдает и говорит сквозь рыдания, что ему теперь все равно, пусть хоть расстреляют,потому что он без нее жить не может. Я же тебя, правда, убью, а к чему это? Уговори ее, а? — поднимает залитое слезами лицо, полковник. — Она тебя послушает. Скажи ей, что не буду больше ее и брошу пить. — Да зачем мне, — говорит Слава, чтобы набить себе цену. — Мне с ней хорошо. — Я тебя очень прошу, — убеждает не знающий будущего полковник, — я тебе денег дам, у меня, знаешь, какой оклад? Слава качает головой. Деньги у него есть тоже. — Нет? Но зачем она тебе, ты же ее не любишь? Так, поиграть?
Слава молчит. Он не садится, чтобы быть повыше полковника, а тот продолжает: — Не может же она вечно с тобой, ну извини, но ведь ей действительно нужен нормальный мужчина. Чтобы выйти вместе куда-нибудь, не стыдясь, или принять гостей. У нас будут когда-нибудь дети. Но Слава не обижается. Он раньше тоже так думал. — Это же ей пока так, для разнообразия и потому что на меня зла. Чтобы мне досадить. Слава ждет, когда полковник замолчит и беспомощно взглянет, потому что нечего уже ему будет добавить. Славе кажется, что уже знает, как поступит. — Все равно же она уйдет от тебя со временем к такому, как я. Пусть это буду я, — просит полковник. — Как будто ты меня сам пожалел. А то это будет твое поражение, если она тебя просто бросит.

8

Конец этой истории рассказывают по-разному.
Улучив момент, пока полковник говорил и пистолет лежал рядом с ним, Слава бросается к этому пистолету, полковник успевает тоже схватиться за него, завязывается борьба. Но дуло повернуто к полковнику, он держится за дуло. Горбун случайно нажимает, и силой выстрела полковника переворачивает вместе со стулом. Скорее озадаченно, чем испуганно горбун глядит на задранные, торчащие со стула ноги. Он выпускает из рук пистолет. Проскользив по залитому коньяком столу, пистолет останавливается у края.
Он оглядывается. Девушка стоит в двери. Она уже давно с любопытством наблюдала за поединком. Когда выстрел раздался, она с силой вдохнула воздух, сжав ноздри. “Ты сделал это для меня!” — говорит она, прижимая руки к груди. — “Что же нам теперь делать?” — говорит карлик. — “Нам надо все получше устроить, скорее, у нас еще много работы, — отвечает девушка. — Не бойся,я тебя не выдам.” Они заворачивают полковника в ковер.
По другому варианту стрелял полковник. Приходя все в большую ярость, он грозил, подскочив совсем вплотную, тыкал пистолетом в лицо, косясь на девушку,  с любопытством из двери наблюдавшую за поединком. Случайно нажал. И вот уже, опустив пистолет, испуганно рассматривал далеко отброшенное, неловко свернувшееся на полу маленькое тело. “Ты сделал это для меня!” — говорит Катя, прижимая к груди руки. Она только что с выстрелом вдохнула горьковатый воздух и еще не может отдышаться. — “Что же нам теперь делать?” — беспомощно спрашивает полковник. Она подходит к нему, и он прижимает губы к ее лицу. — “Не трогай ничего, я все сделаю, вытру, — отвечает Катя. — Что еще ты тут трогал?… Оставь как лежит, мало ли кто, никто же не знает, что ты ехал к нам?” — “Нет, — соврал полковник, чтобы успокоить. Обняв ее за плечо, а она склонила головку к нему на плечо, он уводит ее, осторожно прикрыв входную дверь.
В третьем, фантастическом, варианте появляется капитан Никифоров, с семьей которого они с Катюшкой делили Н-ское жилье. Тучный, не слишком опрятный, то вялый и ленивый, то всем недовольный и брюзжащий,  он был единственным из прежних сослуживцев, с которым Илюшин не только не сошелся, но и относился к нему почти с ненавистью. “Просто он не любит армию и тяготится ею, что, по-моему, совершенно естественно и не преступление. А для тебя это преступление,” — объясняла ему Катя, выглядывая, освободила ли никифоровская жена кухню.
Нет, это не так, не отвечая, думал про себя Илюшин, тогда еще подполковник: просто он считает, что если не любишь армию или вообще какую-то работу, то зачем же ты на ней. А кроме того, где бы ты ни был, но надо же себя держать в соответствующем виде, ты же позор для армии, стыд и позор, все больше озлобляясь, обращался он к не слышащему его капитану Никифорову. Причины своей таинственной злобы, степень которой ничем разумным объяснить было нельзя, он не успел открыть.
Он тупо смотрит сначала на проявившуюся в двери Катерину, затем на Никифорова — за ней. Первая мысль — что все подстроено и они втроем в сговоре.Но и уродец тоже заозирался, а некрасивое личико отразило удивление. Полковник перевел взгляд на лежащий перед ним пистолет, выстрела он не услышал, карлик ахнул и порхнул, как птичка, к выходу. Его попытались там схватить, но не поймали. Он юркнул под стол. Его вытащили. “Пристрели его поскорее, как вспомню, тошнит, — кричит девушка, по-детски трясясь и топая. — “Зачем стрелять, — отвечает Никифоров, — я его так.” Его пальцы все теснее сжимаются на шее уже затихшего и распластанного карлика. — “Ты не трогал здесь ничего?” — “Нет, нет, у нас мало времени, оставь его как лежит… Да кто на меня подумает.” Уходят, обнявшись, она — склонив головку к нему на плечо. Осторожно прикрывают за собой дверь.

Second hand

                                        Н.Байтову, А.Воркунову,
                                        О.Дарку, П.Капкину, Л.Костюкову

События следовали следующим образом. Молодая девушка, невинная и неопытная, как все они в таких случаях говорят, да вдобавок студентка-художница, в соседней столовой познакомилась с приезжим. Она: под мышкой этюдник, неизменная вязаная шапочка и худые ягодицы в джинсах. Вот в них-то, как потом выяснилось, и было все дело. Он: ничего особенного, прыщавый-правда-высокий. Но он был из Прибалтики и говорил с акцентом, что уже само по себе привлекательно.
А он ведь еще и рассказывал: Рига, Таллинн — святые для русского студенчества места. Вильнюс — меньше, в него и ездили реже. Другое дело — Каунас, где все названия магазинов — латинскими буквами, как будто настоящая заграница. Начал издалека, очень обходительно, имея, видно, немалый опыт в подобных делах, что ее с самого начала приятно насторожило. Какие у тебя джинсы да что за фирма — а ей их три дня как родители прислали. Постепенно выяснилось, что первый курс, значит, тоже здесь недавно, а квартиру снимает.
Проглотив пищу, вышли вместе. Съездили на вокзал, в камеру хранения, а у него там в чемодане — эстонские сигареты. Потаскав ее по городу — она к нему жмется, он говорит не останавливаясь — сам свернул к ее дому, потому что запомнил. Млела от внимания. Дует, слякоть, замерзла немного, а он ее спрашивал об этом. Она сказала, что ничего, дом же скоро. У дома замедлила шаги.
А он поднимается с ней на этаж. У двери она сказала, что пора прощаться, она же не может его к себе пригласить. Но я же тут первый день, никого не знаю и пойти мне некуда, взмолился эстонец. Я тебя не могу к себе пригласить, потому что снимаю с подругой, не сдавалась девушка. Он сказал, что ему оттого некуда пойти, что он тут не знает никого, и она его пропустила в дверь. Сонная Катя — уже заперлась, и они ей стучали — выскочила в ночной рубашке, исчезла и вернулась в свитере.
Эстонец стал играть на гитаре и петь по-своему. Моргавшей Кате какие-то даже понравились. А Свете нравились песни все. Сморившись, подруга полезла к себе, и они остались в углу вдвоем. Он ее целовал и обнимал, и она окончательно возбудилась. Рылся в ее новеньких джинсах, но она почти не волновалась, потому что там заветный крючочек, о котором надо знать. Когда, утомившись, он бросил попытки ее расстегнуть, они легли спать.
Тесно в джинсах, неудобно и душно, еще — жарко. Она-то думала, когда он заснет, то переберется к Кате. Но он ее сторожил и всякий раз ловил за руку. Наконец она все-таки, убедившись, что спит, встала осторожненько, с облегчением стянула джинсы и пристроилась к подружке под бочок. Та пошевелилась. Полуспала, полугрезила, а в пять часов (но это — дудки, откуда она могла знать время?) эстонец проснулся. Очень недовольный, видишь ли, и тон переменился. То есть совсем иначе стал разговаривать. Это вы почему там да кто тебе разрешил уйти. Пристал. Ну-ка быстро, ты —сюда. Проснувшаяся Катя послушно перелегла, а он полез к Свете.
Та  — сопротивляться да изворачиваться. Катя, видя, что подруге плохо и она не хочет, вцепилась приезжему в волосы. Да он ее сбросил как пушинку, и все, обратно на диван. Комната же узкая, за стеной бабка-хозяйка проснулась, слушает, что у нее в доме происходит. Схватил табуретку и полуопустил со всего размаха на голову. Подумала было, что он ей ее там размозжил, а он подержал на весу, почти коснувшись, проявив немалый опыт в подобных делах, и поставил на место. Не каждый же сможет. После этого та и пошевелиться боялась.
А ты лежи давай, сказал лежащей Свете. Покурил в горсть, сидя на той же табуретке, сволочь, проверяя себя. Убедившись, что все у него нормально и идет своим чередом, потушил о стол и полез обратно. Она — опять отбиваться, боялась громче кричать, только шептала, что в городе много девушек, ты же себе еще найдешь, зачем я тебе, только не трогай меня, пожалуйста, и прочую тошнотворную чушь, которую они без стеснения все повторяют друг за другом. Она-то, оказывается, даже не знала, какой он бывает в такие наши минуты, думала, что он мягкий, влезает, конечно, но мягкий и нежный, а не орудие пытки, только верится с трудом, врет, должно быть, как всегда.
Подхватив одежду, Катя сбежала, а она и не видела. Пожалуйста, хватит, я не могу больше, взмолилась, когда не стало больше никакой возможности. Только ради тебя, согласился наслаждавшийся эстонец. Как выбежала на лестничную площадку, там одевалась, торопясь, что за ней выскочат, на одной ноге и вдевая в брюки. Приостановил в ней движения своей железной трубы, давая передохнуть. А через полминуты опять задвигался, раздирая, выжимая сколько мог удовольствия из последних мгновений, пока не затих отдуваясь сидел потом рядом и курил как ни в чем не бывало у нее, она потом посмотрела, полматраса была в крови.
Боялась, как объяснит маме, когда приедет. А та приехала, увидела, конечно: Ты поосторожнее все-таки в эти периоды — подумав, что от месячных такое может быть. Молча позавтракав, даже погуляли по городу вдвоем, как будто ничего не произошло. Уйти она боялась. Смотрела вокруг другими глазами, вслушиваясь в себя, женщина теперь, а значит все должно быть иначе. Иначе не было, было интересно. В ее училище заходили зачем-то, она там, может быть, с кем-то и разговаривала. Пообещав, что еще к ней придет, наконец оставил ее. Только этого не хватало. Когда вернулась домой, обнаружила Катю собирающей вещи.
А они ведь раньше друг без друга не могли, всюду вместе. Их и воспринимали в паре все. Теперь начнется, почему да отчего. Как она могла, когда мне так плохо? Чтобы не зарыдать, ушла в кухню, прислушиваясь, когда хлопнет дверь.Через месяц, когда они все-таки, не вытерпев, бросились друг другу на шею и ненадолго опять сошлись, хотя прежнего, конечно, уже не было, Катя сказала, что думала, что тебе это все нравится. Так мало меня знать, обижалась Света.
Он появился на следующий день, и на этот раз легла с ним добровольно. Она уже посоветовалась кое с кем, утаив, конечно, обстоятельства. Ей сказали, что в первый раз всегда так, она хотела проверить. Но было опять так же больно-больно. Она в отчаянье даже подумала, что, может быть, с ней не все в порядке. У него спросила, ну почему у меня так больно. А он ей врал неизвестно для чего, что так теперь будет всегда. Отомстить что ли хотел. Она его спросила, почему он с ними тогда так грубо. А он ей сказал, чтобоялся, что иначе от нее не получит ничего. Продумав всю ночь перед этой второй их встречей, она теперь не сомневалась, что если он и не настоящий бандит, то по крайней мере все равно какой-нибудь криминальный тип. Перекупщик или, может быть, связной. Гонец, вот еще как это у них называется.
Ему просто жить негде и он таким образом каждый раз устраивается. А может,это для него спорт, вроде хобби, чтобы время до отъезда провести. Встав утром, сейчас же влез в ее джинсы. По квартире ходит. Да он же и затеял это все ради них, и на гитаре играл, по-эстонски пел-старался. Она его просила: сними да сними, извела всего. Мне надеть же будет нечего. Не знаю, как это у него получилось с его размерами. Она же очень худенькая. А иначе он ей, может быть, и вернул бы, специально бы пришел и принес. Он же ей говорил как человеку: похожу только день, мне очень в них походить хочется. Задело его за живое. А она: сними. Я же вот ей и штаны оставил. Ничего штаны, модные,ничего не могу сказать. Но зачем мне мужские штаны? Когда Ян ушел, она решила идти в милицию.
Она, конечно, не станет там говорить, как на самом деле. А то будет суд, ей придется все это рассказывать при всех, будут вопросы задавать. Всем все станет известно. Ее станут обсуждать. Да и впустила она его сама, это тоже надо учитывать. Просто скажет, что он ее обокрал. Теперь она не сомневалась, что джинсы он ей сам не вернет, так хоть джинсы. Она думала о том, как будет объяснять маме, когда приедет. А они ее спрашивают, как да как и при каких обстоятельствах, потому что знали. Да ни при каких, вот я вам его описала-знаю-где у него камера хранения, он туда придет и его можно взять, молчала Света.
Ей потом рассказывали, что его действительно там задержали, но отпустили. То ли он заплатил, то ли отговорился, потому что знали, что ее изнасиловали, выспрашивали, оглядывали, прощупывая глазами, смотрели ей в спину, когда выходила. С квартиры съехала. А он туда потом заходил, тоже ей рассказывали, да с какой-то женщиной. Повезло, что еще успела. Бабка, провожая в дверях, оглядывала испытующе в щель, как ты теперь, потому что знала.
Тогда она решила действовать сама. Через однокурсницу из местных, которой, конечно, тоже ничего не рассказывала толком, но и так ведь знала, потому и согласилась легко помочь, договорилась с какими-то ребятами. Они его выследят, хотя бы изметелят, бог с ними с джинсами. За простую кражу никто разборок устраивать же не станет. Она приблизительно представляла, где он бывает. Но ей опять не повезло. Они его покараулили пару раз, он не приходил, зная. Они же ему и сказали, чтоб переждал, залег пока, а сами как будто следят, чтобы не обижать ту их соседку. Ну нет и нет его, что мы будем, может, он уже уехал вообще. Но она-то знала, что он тут, все время где-то ходит.
Ей даже юриста толкового нашли, заканчивает институт, все ему интересно, потому что внове. Ему же нужна практика, может, и правда, проникся. Пристал как этот, что да что там случилось, ты мне скажи, а то я тебе не смогу же помочь. А она плетет о краже, о джинсах, о которых — забыть, да и все. Понятно же, что не вернет. Значит, здесь что-то другое. Злость на нее давно у меня прошла. Идя по городу в ее джинсах, нередко думаю, хорошо бы ее встретить. Я бы с ней ничего не сделал, а только показаться: ну что, дура, взяла? Вот, видишь, какие они стали, совсем обтрепались, пока меня ищешь. Даже несколько раз проехались с ним по центру. Не встретили. Хороший мальчик, только наивный. По многу раз обсудив с приятелями то, что с ней приключилось, молодой юрист хотел тем не менее вытянуть признание из нее, не сдавалась Света.
В училище у нее совсем уже плохи дела. Все обсуждают за спиной, шушукаются, кто перестал здороваться, кто, наоборот, преувеличенно вежлив и внимателен. В глаза заглядывает, чтобы она, значит, призналась. Администрация давно косо смотрит за несколько устроенных ею тайных выставок, которые ни для кого не тайна. Наушников полно, все следят друг за другом, доносят и друг друга боятся. А тут и вовсе там решили, что она вообще такая. Но она не боится никого. Если бы встретила, убила, если бы у тебя был пистолет, застрелила бы? дурашливо спрашивал Капкин Петр. Сейчас нет сейчас конечно, прошло, от-ве-ти-ла Све-та. А тогда? Конечно бы застрелила, очень злая на него.
Упорно. Ходила по городу одна, уже ни на кого не надеясь. И на вокзал, и в ту их столовую, где сразу после было появляться, а тут, видно, понадобилось. И еще в кое-какие места с такими же, она знала, вроде него. Как в воду канул. В училище постепенно забылось, и все пошло своим чередом. То есть с другими, то есть с прежними, обычными проблемами своими. Но она-то знала, что где-то рядом смеется над ней. То соберутся исключать, то опять само собой утрясется. С Катькой пожили и опять расстались, но уже спокойно, без надрыва. Начала пить и тоже бросила. Просто переехала к своему парню, что хоть понятно. У Светы парня не было.
То есть он был, конечно, но не здесь, к нему еще ехать и ехать. Играть не хуже мерзавца, и теперь с гитарой не расстается. С ней за плечом и бродила одна по городу. Но все было напрасно. Родители приезжали: один раз отец, в другой — мать. И она к ним однажды. Не застала, куда-то отъехал в тот раз из города. Теперь жила с тремя молоденькими девчонками-нацменками, в шутку изображающими лесбиянок, что ей тоже в вину. Потому что привыкли уже все, будто бы дурно на них влияет. Ну, рассказывала. Отец в свой приезд сходил к директрисе, чтоб не залупалась, бог знает, надолго ли поможет. Что, дура, взяла? Вот, видишь, какие они стали, совсем обтрепались, показывает на штанины в той же столовой где познакомились занял очередь за ней. А она-то думала, кто ей там из-за плеча. Восторг и облегчение испытывает она. Чего молчишь, меня из-за тебя чуть за жопу не взяли.
Во-первых, теперь можно будет наконец бросить гитару. Во-вторых, докончит ту картину, помнишь? до сих пор стоит в углу. В его глазах что-то показывается, показывая. Он никогда не ценил ее живопись и вообще не понимает, как можно ею заниматься всерьез. В-тре Но со стихами было не понятно. Они могут быть отнесены и к тому, и к этому. тьих, летом поедет опять и дождется все-таки Володю, пронося мимо него поднос, а он плетется за ней. Но они же тоже понимают, с кем имеют дело, а ты думала как? Ставя поднос на стол и его разбирая.То я, а то ты. Прямо напротив него, не глядя на него. Я вот стукну тебя по голове, и мне ничего за такую, как ты, не будет. Но я не стукну, обещает он ей, а она думает, что поэтому их на всякий случай продолжит сочинять, а там поглядим.
Она весело глядит на него. А до этого и глаз не поднимала. И зря. История ему очень понравилась прежде всего тем, что почему-то не была литературой. Любя загадки, он задумывается над этой.
Вроде бы все для этого есть: мелодраматический сюжет, противоречивый характер героини, большая редкость, и, наконец, совсем уж необыкновенная в устных рассказах многолинейность повествования. Несомненно, черты письменной, профессиональной литературы, основное значение традиционно придающей действиям и психологии, чем и была ему всегда ненавистна. Даже характеры эпизодических персонажей и те: начинающий юрист, милиционеры, старуха-хозяйка в приотворенной двери…
А ведь именно случайные, на мгновение являющиеся, чтобы тут же исчезнуть, лица делают литературой. Обеспечивают наполнение, фон, на котором все происходит. То есть неприятной мне похожестью на знакомое течение жизни серией сменяющихся картин. Не делается и не обеспечивается. Может быть, потому мне и, может, что нет прохожих, мимолетных разговоров с ними на улице, которые, конечно же, должны были. Намеченная сцена в училище, куда заходят. Непонятно, о чем и, главное, с кем она там встречается. Что могло бы быть, конечно, интересно, а здесь не произошло. Считать недостатком. Но ведь есть же сейчас, где герои как будто существуют в пустом пространстве. Два, максимум три их одновременно в современном романе. Его бессвязность, лиричность. Кроме того, это можно было отнести за счет некоторой торопливости, скоротечности неподготовленного заранее изложения. Так теперь все пишут. Поэтому нас и не читают. Это умел Достоевский в столь же долгих прогулках Раскольникова пьяницы проститутки у кабаков. Даже у едва забрезжащей и трудно различимой (в буквально смысле — лиц) толпы местной шпаны — свои реплики и голоса. Черновое письмо. Дело, конечно, не в том, что мы не умеем строить роман или менее талантливы. О некоторых их взаимоотношениях если не между собой, то с их окружающими можно прямо судить. А потому, что для нашего сознания почти не существует посторонних ему объектов, их шума. Добавьте сюда экзотику провинциальных обстоятельств, к чему городской читатель чрезвычайно чувствителен. Мы не чувствуем себя среди людей, которые нам что-то говорят. А те, они жили в толпе. Затем — одновременно намек на элитарность героев (художественное училище, криминальный бизнес), что могло бы вызывать живой интерес. Не вызывает. А может ли оно быть превращено в беловое? Но ведь мне же это и нравится.
Разберем характер героини, в устных рассказах обязательно положительный, воплощающий единственную точку зрения, которая здесь одна только и возможна, и сам представленный с одной лишь точки зрения, сведенный к какой-нибудь черте или же сумме черт одного типа, целостный и односторонний, однообразно и последовательно проявляющий себя с этой единственной точки зрения, не допускающий критики себя, что бы он ни делал (или ни делала), в том числе со стороны слушателя, которому также, в его очередь, отведена единственная роль сочувствующего, сопереживающего и одобряющего поведение героя или героини, страдающих или приносящих страдание, соблазненных или соблазняющих (всегда “или” и никогда “и”), иронизирующих или сами предметы насмешек, гонимых или гонящих, изменяющих или переживающих измену и в согласии с одной из этих, перечисление которых можно продолжать до бесконечности, раз и навсегда закрепленных за ними психологических ролей или, если угодно, с одним из этих типов переживания всегда себя ведущие, под его неизменным знаком появляющиеся, а слушателю о нем напоминающие, или же он сам всегда помнит и ждет возвращения постоянного мотива или намека на него, конечно, в зависимости от избранного типа истории, будет ли она об изнасиловании, семейной измене или краже из магазина, квартирной или избиении, и от того, рассказывает мужчина или женщина, вор или обворованный, бивший или избитый.
Например, героиня истории об изнасиловании, а речь у нас о ней, сдает сессию как изнасилованная, идет в кино с другом как изнасилованная, занимает деньги — опять как изнасилованная. Рождает детей или их воспитывает когда-то изнасилованная. Выслушивает излияния подруги, ругается с родителями или соседями, полусонная тащится на службу или рисует над оврагом природу — изнасилованная также. Она изнасилованная — и только, в ней (для нее и для нас) это главное, только это и выделено. Но это может быть интересно лишь изначально настроенным в пользу рассказчицы (то же самое — рассказчика), их близким друзьям или род-ствен-ни-кам.
А Света изнасилована, и мстительна, и горда (все почти без отношения к происшедшему с ней), и постоянна в привязанностях, и, по-видимому, ревнива, и скупа (джинсы-то жалко), и наблюдательна, и остроумна, и любит приключения. И это могло бы стать всем интересным. Однако не становится. Посмотрите только, как она замечает перемены в поведении своей подруги или обидчика. Как она их сейчас же комментирует и интерпретирует. Как всякий раз готова посмотреть на себя (и происшедшее с ней) со стороны. Мстительна — да, но не злопамятна же. Прежде всего мы видим, что она боязлива. Но вот уже готова вновь пуститься в отчаяннейшее предприятие. Во-вторых, настраивает всех против себя. И сейчас же это внутри себя переживает.
Робость не мешает ей ни противостоять администрации училища, в том числе устраивая запрещенные выставки, ни обращаться за помощью к местной шпане или в одиночестве бродить по ночному городу. В-третьих, доверчива. И она же всех подозревает в направленных против нее коварных планах. Наконец,  готова лечь с первым встречным, а думает только о каком-то своем Володе только и. Она —творческое существо: поэт, художник, не расстается с гитарой. То есть существо живое,   исполненное многих страстей, легко превращающихся то в пороки, то в достоинства, которые обстоятельства развивают и раскрывают перед зрителем в их разнообразии и неоднозначности. Автор не успел ее выдать замуж, поэтому мы еще не можем оценить ни ее жертвенной преданности мужу, ни чадолюбия. В его вольном и широком изображении характеров. В небрежном и простом составлении планов. В светлом развитии происшествий. Подражал, следовал, старался угадать. И если никогда не отвечал я на оные, то сие происходило не из презрения. Живой интерес к серии сменяющих друг друга картин должен быть преодолен. (Пробираясь в метро к родовому жилищу.)
Ему нравились эти регулярные еженедельные возвращения. Предстоящая встреча с вечной женой его радовала Николая. Они были венчаны. А значит, и их расставание если и не невозможно, то серьезно затруднено. Никто из них на это не пойдет никогда. Нравилось слово никогда. То есть постоянство и крепость уз, независимых ни от чего, что бы с тем или другой ни произошло. Наши узы основаны на чем-то большем, чем простая смена случайных картин наших жизней. (Пробираясь.) И сама эта почти техническая затрудненность расставания. Она имеет, кроме того, и практическое значение. Ее можно при желании преувеличить, например, представить как прямую его невозможность, что очень удобно. Отбросим на время сложный вопрос о переговорах с небесным хозяином, в которых каждый поступок является репликой и только так должен расцениваться, — вопрос, продолжающий его мучить, как в дни его юности, и даже еще больше по мере того, как взрослел. Например, при посторонних объяснениях, с женщиной например, почему я не могу переехать к ней. (Открывая дверь подъезда.) И само это непростое движение к дому, с пересадками и переходами, неторопливое, в отличие от других, например к Инне, которая его ждала к определенному часу и нужно было поспеть. То, что оно необязательно и добровольно, свободно. То, что его не ждут, и мысль о том, что не ждут: приятна. Значит, оно случайно. Предвкушение, как он будет открывать дверь, мешкая и о себе оповещая. И то, как он ее наконец, мешкая и оповещая звоном ключей, открывает. И небрежность, почти неохотность встреч в передней, куда выглянула на звук Тамара, и Тамара, то, как она его выходит встречать, и передняя, пахнущая обувью, с открытой дверью в его кабинет, куда без него никто никогда (слово никогда), и кабинет. Я тебя не ждала сегодня. Как же ты ее бросил. Мне поработать. Привычный обмен приветствиями. Никого я не бросал, думает Николай. А там? Выгнала что ли думал Николай нет. У меня здесь же все. С покосившимся старыми шкафами с книгами вместо современных полок и стенок. Кормить тебя? Да, если можно. Тебя там не кормят? И шкафы, его задвинутый по высокую спинку стул, и стол, пастбище тоскующих статуэток, стая (стадо) статуй-недоростков (на краю пасется) на край слетелись
В здернув крылья — эта, ата — склонившись
Е ле стоя — третья, ногою вертит
Т о ли клоун, то ли еще кто-то
А ткуда взялись вы

Л егкой стопкой слева бумаги чистой
И - - - - - - - - - -
Т есно стул придвинут, должно, хозяин
В озвратится скоро, пока же вышел

Куда
(За разборкой старых записей.)
О том, что она еще ничего, думалось с удовольствием. Большеглазая, как в юности, когда он ее еще очень любил, жалко-худая, с прекрасными длинными волосами. И у нее с некоторых пор был любовник, он догадался. И то, что у нее любовник. Пытался его вообразить, как у них это происходит, прислушивался к себе, с удовольствием отмечая вялые уколы ревности. И эти уколы. Вошла. Села. Вероятно, сложив по своему обыкновению руки на коленях. Не обернулся. Пишет. Карандаш задерживается временами. Закинула руки за голову, глубоко запуская их в волосы к корням волос — другая ее любимая поза. Ей нравится, когда к ней спиной и что-то делает, как будто ее нет. Суп будешь? Не знаю, нет, наверное. Оказывается, больше нет ничего. С тех пор как дочери повыходили замуж. Сказав: раз ты занят, то не буду тебе мешать, — выходит. Зато есть сметана. Если хочешь, приготовь себе блины. Задержавшись в дверях, подождала. Не спросил. Я тоже буду. С тех пор как он понял, что его жизнь напоминает роман, он стал более внимателени к себе, и к тому, что вокруг него происходило.
Как-то так получилось, что однажды между ними прекратилось обыкновенное. Сначала увеличивались паузы, чему они не придали значения. Во время одной, особенно затянувшейся, он вдруг обратил внимание и решил специально ничего не предпринимать. Она ему тоже не напоминала. Он не напоминал ей. Они не напоминали друг другу. Ему хотелось понаблюдать сперва за обоими. Может быть, нарочно, потому что,он знал, что у женщин наступает такое время, когда они не хотят продолжать с прежним мужчиной. Нужна какая-то встряска, которую он связывал с душевным омоложением, чтобы начала как будто заново. Он был внимателен: ни у того, ни у другой никакого волнения или беспокойства. Воспринял тогда спокойно, решив, что так и должно теперь быть всегда. Настойчиво прислушиваясь ксебе, не обнаруживал там движений желания. В это-то время и появилась привычка в кругу друзей легко шутить, что с ним-то ничего в этом роде уже не бывает. Себе же объяснял отчасти тоже возрастом, отчасти сублимацией в литературных занятиях. Ему показалось бы странным само предположение, что с ним что-то такое еще может где-то произойти, с женой или с кем-то еще. Как вдруг появилась Инна. Просто подсела к нему на каком-то чтении, в конце вечера предложила ее проводить, на что он легко согласился. Не помнил, чтобы они раньше виделись. Проговорили всю дорогу. А продолжили у нее дома. Она его оставляла, он недолго сопротивлялся, чувствуя свою защищенность с этой стороны. Она перелегла к нему, он сказал с обычной своей легкой интонацией, что вряд ли что-нибудь получится. Она посмеялась, что этого он знать не может. Энергичная, ловкая, бесстрашная, она совершенно его захватила. Он был изумлен, тут же и возражая себе, что удивляться, собственно-то, нечему. В который уже раз в своей жизни получал опровержение на свою гордыню, и все ему мало.
Самое интересное, что тогда же отчасти восстановились отношения с женой. У нее уже кто-то был, и еще был, и еще, к чему он обыкновенно пребывал равнодушным. А когда и у него возникла Инна, неожиданно стал слабо, с удовольствием ревновать. И эта его слабость. Однажды впервые попытался его вообразить. Помнит, что был испуган. И испуг. И несколько обременительная сперва необходимость обосновывать каждое совокупление тоже ему очень скоро стала приятна. Научился шутовским аргументам, которые Тамара легко оспаривала один за другим, превращая перебранку в полуученый диспут, пока наконец не соглашалась, словно бы исчерпавшись. Ее тонкие ноги охватывали его спину, шаля, по-сту-ки-ва-ла пя-точ-кой в поясницу. Тяжелая, крупная Инна предпочитала опускать тело, когда он сидел, ему на тор-ча-ще-е. От одной к другой он кочевал. Незнакомая атмосфера порока и греха окутывала. Но в ней, как с удивлением обнаруживал (хотя удивляться, возражал он себе, нечему), он чувствовал себя так же комфортно и уютно. Необоримого, возникающего помимо Николая и его воли желания не было и сейчас. Его можно вызывать и прогонять его, играть с ним, даже его силой управлять можно было. Тем временем созревали и входили в возраст дочери, требовали самостоятельности, воевали с матерью, вконец издергав Тамару. Ей уже становилось не до него. Младшая ушла из дома, потом вернулась. Разумная старшенькая нашла жениха. Не желая отставать, эта тоже стала жить со знакомым парнем. Старшая вышла замуж, за ней потянулась и сестра. Мальчик родился у Инны.
С появлением сына он получил новое опровержение своей гордыни, которая ведь и есть уверенность в неизменности привычного. Все повторялось. Инна охладевала. Но в этот раз происходило быстрее, чем в тот, потому что уже был опыт. С первой же паузой он сразу понял, в чем дело, специально решил ничего не предпринимать, не напоминая Инне, которая не напоминала ему, напоминали ли они друг другу? Опять ловил себя на мысли, что было бы даже странно, если бы что-нибудь такое произошло между ним и женой, Инной или кем-то еще. Но в этот раз он уже ждал, когда появится третья женщина в его жизни, чтобы все перевернуть, потому что из таких чередований ожидания и случая всегда строится роман. Но там же все это есть, именно так там и происходит. Тогда почему?
Влюбленная в живопись девочка поступает в художественное училище. Ее охватывает почти мучительное чувство счастья от того, что ее мечты сбываются. Беспокойная по натуре, она сейчас же включается во все, что делается вокруг нее. Пробирается на закрытые выставки (пробираясь), которые устраивает четвертый курс. Участвует в конкурсах. Ходит в мастерские, где встречает настоящих художников. (Там она познакомится и с земляком Володей.) А в художников она влюблена еще больше, чем в живопись. Не в каких-то конкретных, а в Художника как положение в мире и состояние души. Раньше она думала, что умерла бы от восторга, окажись она рядом с одним из этих полубогов. А тут она с ними встречается и даже разговаривает как почти равная. Копирует в городском музее любимого Ван Гога и пишет стихи, потому что одной живописи не хватает, чтобы выразить все, что ее переполняет. И читает их своим друзьям. У нее появляются много друзей. С одной Катей особенно сходится, считая ее такой же гениальной, как и она сама. Они живут вместе и, кажется, их ничто не разлучит. Учится играть на гитаре (нет, гитара будет позднее и в связи с совсем другими обстоятельствами). Ей нравится чувствовать себя богемой, а главная черта человека богемы — общительность и смелость. Света смела. Теперь она уже сама пробует устраивать полуподпольные выставки знакомых художников, и у нее уже начались первые столкновения с администрацией училища, где процветают обыкновенные для тех далеких времен наушничество (его называли стукачеством) и страх. Но ни то, ни другое не мешают героине, всегда самозабвенно отдающейся чувству, боготворить училище, это его здание, под сырыми сводами которого, как ей кажется, витает дух творчества. И она много, до сумасшествия много рисует, то выезжая на природу, то в заставленной комнатке, которую снимает на пару с подругой Катей. Она думает, что так будет продолжаться всегда. Как вдруг появляется Ян.
Они знакомятся в убогой столовой, где обыкновенно обедает с Катей. Но в этот раз она одна. Отправляется с ним гулять по городу. Потому что думает, что художнице надо постигать разные человеческие типы. Она на всех смотрит как на потенциальных натурщиков. Он угощает ее полузарубежными сигаретами (вероятно, это “Leek” или “Extra”, эстонские сигареты, очень популярные тогда у студенчества). Провожает до дома, напрашивается в гости, развлекает девушек, в том числе проснувшуюся Катю, песнями (так в жизни героини появляется гитара), остается ночевать и, пугая подругу-соседку, жестоко Свету насилует, а затем и обкрадывает.
Страх, неизведанная ранее боль, новое и новизной почти привлекательное ощущение себя больше-не-девушкой, знакомые улицы и лица соучеников и преподавателей, как будто отдаляющиеся, как во сне, словно бы что-то между ними и ею теперь, какая-то стена, разрыв с Катей, обида, ненасытная жажда мести, подозрения окружающих, почувствовавших кровь (матрас был весь в крови), их недоброжелательство, подозрения героини, что про нее все знают, ее мучающая ее скрытность, одиночество, незаконченная, брошенная картина, которая стоит в углу, зато очень много стихов, которые одни еще могут переварить то, что с ней случилось, приезды родителей, отныне еще более чужих, чем раньше, воспоминания о Володе, теперь еще более недоступном, жажда мести, милиционеры, юный юрист, который не в состоянии помочь, а может быть, и тоже в заговоре, местная шпана, таинственно связанная с ее обидчиком, их подозрения и допросы, шушуканье за спиной, ее упорная мучающая ее скрытность, ее одиночество и беспомощность, прогулки по городу с единственной целью найти Яна, его предполагаемое торжество и насмешки, ее жажда мести, страх и отчаянье, она думает, что теперь так будет всегда, преследования окружающих, воспоминания о Володе, много стихов, которые одни только могут, приезды родителей, вместе со всеми замышляющими против нее, полузнакомые лица и улицы, та столовая, где они впервые встретились, голос Яна за плечом и ее освобождение.
Она счастлива как прежде, от того, что сбываются ее планы. Полузабытое чувство душевного комфорта и равновесия возвращается к ней, а с ним и согласие с внешним миром, который более не грозит ей, а открыт для нее, ее приветствует и обещает новые радости и успехи. Она строит планы. Она вновь горит и волнуется, но это приятное волнение и воодушевление. Мы видим, как восстанавливаются ее надежды на продолжение занятий живописью, на встречу с возлюбленным или новую дружбу и проч. Она, правда, еще не знает, как поступить со стихами, но уже решила, что гитара-то ей больше не нужна. Так начинается новый период ожидания, но героиня ничего про него еще не знает.
Автор не успел нам его показать, поэтому мы можем только воображать себе его. С прежним рвением рисует, последовательно объезжая окрестности. Одна, с другом или подругой. Открывая все новые очаровательные места и пейзажи. Сменяющие друг друга картинки, как сказал бы Байтов Николай, о существовании которого еще не знает. Опять устраивает выставки. И сама теперь в них участвует, а на другие ее приглашают. Ее авторитет и популярность растут. Молодые девчонки смотрят снизу вверх. Как всегда, конфликтует с начальством, но теперь ощущая за собой поддержку и симпатию товарищей. И наконец находит того, кого любила все это время, у них налаживаются отношения. Правда, потом расстаются, но спокойно, без надрыва. Просто появилась другая женщина, она это способна понять. Она думает, что так теперь будет всегда.
Любовь, дружба, удовлетворенная месть — три страсти, которые обычно движут роман и вызывают сочувствие публики. Так приятно бывает следить за всеми их перипетиями и развитием, неуклонно приближающими счастливую (или несчастную — это все равно) развязку. Добавьте сюда противостояние героини (или героя) внешним обстоятельствам, над которыми он (она) одерживает верх. Читателю предоставляется возможность отождествиться с борющимся персонажем, то есть выступить в той роли, на которую он сам, может быть, никогда бы не решился. Судьба творческой неординарной личности в условиях тоталитарного режима того периода нашей истории, который с некоторого времени принято называть застойным, кажется темой не потерявшей интерес. Не вызывают.  Не приятно. Не отождествляется. Потерявшей.
Разберем эпизодический персонаж, Катю. (Но то же самое можно было бы проделать и с любым другим, совсем уж мало заметным: с юристом, безымянной милиционершей, пристрастно допрашивающей героиню, со сдающей квартиру старухой или неразличимой толпой местных хулиганов, воспринятых как собирательная личность.) Тоже приехала издалека и была очарована сбывающимися надеждами.
О чем мечтала с восьмого класса, когда впервые появилась в художественной студии, теперь есть у нее и рядом. Любимое дело, лучше которого нет, художники, которых боготворит, и подруга, единственная, на всю жизнь, никогда с ней не расстанется. Даже немного стесняется мальчика Мишу, славного, который, кажется правда любит ее. Он ей предлагает перебраться к ним, а они потеснятся. Но это же было бы предательством. Она ему почти ничего не позволяет, потому что Света узнает и не станет перед ней переодеваться. Она бы хотела, чтобы Света была на его месте. Фантазии на эту тему иногда ее посещают, но она отгоняет их сейчас же. Потому что это, наверное, не очень хорошо. Перед сном всегда сначала полежат в постели рядом, то она забирается к подруге на диван, а то та — к ней. Читает ей что-нибудь или рассказывает, она любит ее слушать. Но потом всегда расползаются по своим местам.
Приход Яна явился для нее полной неожиданностью. С раздражением слушала его песни, из которых ничего не понимала, и дурную игру на гитаре. Неужели ей это нравится, искоса поглядывала на подругу, полностью занятой гостем. Ничего не видит, не замечает вокруг. Долговязый какой-то, кожа неровная, откуда он взялся и кто? что тоже подозрительно. Конечно, нравится. Где она его выкопала? Недовольна собой, что не ушла спать сразу, и теперь не знает, как быть. Она только об этом и думает, не решаясь встать. Если она уйдет, они могут догадаться, что обиделась. Ей не хочется оставлять их вдвоем. Оттого,что она знает, что ей не хочется, чувствует себя униженной. Они подумают, чтобы им не мешать, я ей не сторож. Встает, прощаясь. Она посидела достаточно, как считает, чтобы ее не подозревали. Но не спит, а слушает их возню в углу. Сон совсем пропал. Про крючок она знает. Она испытывает некоторое злорадство по отношению к Яну и почти сочувствие к ней. В конце концов, может быть, и ошибалась, наступит утро. Вот пусть сама и выпутывается. (Света пытается встать, а он ее держит каждый раз). Оттого, что у них ничего не вышло.
В первый раз она проснулась оттого, что подруга рядом, во второй, и уже окончательно, — от окрика. Приказание Яна выполнила почти охотно. Пускай они ее оставят только в покое потом вспоминая думала, что тогда и приняла окончательное решение. Но надо же что-то делать, вот связалась, но кто же знал, не может же она ничего не предпринять. (Наблюдая их борьбу и сопротивление бывшей подруги.) Была отброшена, и теперь вжималась в матрас, трясясь от страха и злости. Кричит и стонет, пока я тут едва не убитая, дорвалась. Им было явно не до нее. Подхватила одежду и выскочила вон. Продолжая трястись, но уже больше от нетерпения и прибывающей радости, что выбралась, одевалась, роняя и подбирая с полу. Ее никто не преследовал.
Погуляв немного, потому что еще рано, отправилась к ребятам, которые давно ее звали. Конечно, им сейчас же все рассказала, испытывая от этого некоторое удовлетворение. Ми-ха-ил был рад. Боясь объяснений с подругой, съездила за вещами. Но и тут все обошлось. Та сама уж хотела, да не знала, как сказать. Ушла на кухню, будто обидевшись. Теперь к ней этот переедет. Так что все устроилось как нельзя лучше. Хлопнула дверью на прощанье. С тех пор Светы избегала. В коридорах сторонилась ее и даже пряталась, если раньше издалиувидит, пережидая. Столкнувшись однажды нос к носу, бросились друг к другу на шею, зарыдав. Вот все и объяснилось, она просто не поняла тогда ничего.Они только друг друга и любили. От Михаила давно уйти собиралась, только не было куда.
Автор не успел показать, как они живут вместе. Их налаженный, быстро ставший привычным быт. Поездки за город. Мы их можем себе только воображать. Посещение мастерских знакомых художников и городского музея, где Ван Гог. Друзья у них часто собираются, что всегда заканчивается бурной, несколько истеричной, неудержимой пьянкой. (Тамара зовет к чаю.)
Го-то-вил бли-ны, по части которых он вообще большой мастер, как все счи-та-ют. Та-ма-ра по-про-си-ла. Второй и третий неудачные. Из чего сле-ду-ет: ут-вер-жде-ни-е, будто первый блин комом, не-вер-но. Может быть и вто-рой, и тре-тий. Затем мыл по-су-ду и пол в кух-не,обычно здесь всегда не-чис-ты-е. Про-де-лал э-то с у-до-воль-стви-ем. Из че-го так-же вы-вод: лич-ность, бо-ле-е все-го пред-наз-на-чен-на-я для дел ис-кусс-тва, не толь-ко не спо-соб-на ми-ри-ться с о-кру-жа-ю-щей гря-зью, но и у-до-вле-тво-ря-ет при-су-щу-ю ей по-треб-ность в твор-чест-ве, при-во-дя е-го к до-ступ-ной для не-го (окружающего) чис-то-те.
Мой дед, соседи говорили, оходил
Оглоблей здоровенного медведя
На дедов двор забрел тот сдуру
Дед осерчал. Медведь бежал
Старик был крут, домашние боялись
Ему сказать что бы то ни напоперек
В Москву ж приехав к сыну, испугался лифта
(После разговора с женой о
том, как нам жить дальше.)
Теперь о Яне. Что мы о нем знаем? Наверняка — только то, что он приезжий, эстонец, что играет на гитареи поет их песни и что, добиваясь своего, не знает жалости. Но даже последнее — уже из области предположений и фантазий напуганных девушек. Мы можем только догадываться, что он чувствовал, погружая героиню в кровь и муку.Образ пыточных дел мастера, наслаждающегося причиняемой болью, ничем далее не подтвержден. Впрочем, как и не опровергнут. Была ли его жестокость случайным, не имеющим прецедентов эпизодом, удивившим его, может быть, не менее, чем его жертву (потому и прогуливал ее полдня, потому и приехал на следующий)? Или же она его обыкновенное, повторяющееся поведение, в котором он периодически испытывает трудно преодолимую потребность? Мы не узнаем никогда.
Скорее всего, жестокость эта не была им запланирована, он к ней сам не был готов. Иначе, отчего же его агрессия никак не вытекает из предшествующего ей поведения героя (пел-вероятно-шутил, потом целовался, возился с теми самыми джинсами) и никакого продолжения не находит в последующем: прогуливались, пообещал приехать и приехал, даже джинсы не отнял, а робко выпросил. Объяснение с крючком, с которым он якобы не совладал, не выдерживает критики. Захотел бы, так уж, верно, нашел бы способ принудить героиню раздеться, например, угрозами. Но ничего этого не было.
Более реалистичным кажется другое объяснение. Ян не собирался насиловать героиню. Напросился же к ней, отчасти чтобы обеспечить себе ночлег в чужом городе (тут рассказчица права), отчасти — в самом деле имея в виду переспать, видать, понравилась она ему. Почему бы и не предположить зародившееся в нем чувство к маленькой, полубездомной, как и он, художнице? Еще робкое и едва для него самого заметное, кто знает, не превратилось бы оно со временем во что-нибудь более серьезное?
Вот он наблюдает за ней из другого конца зала столовой. Вместе с ним мы видим ее вязаную, не снятую в помещении шапочку, ее плоский зад, ее этюдник, который мешает, и она его все время откидывает назад. Ее раздутые от голода ноздри. Как она сначала выбирает из скудных яств, а потом считает в ладони мелочь. Он подходит, заговаривает. Первое же, что ему приходит в голову, — фирма джинсов. Просто потому, что они у него перед глазами. А она не пугается, а отвечает легко, идет с ним, жадно слушает его рассказы, а уж он разливается соловьем, курит его сигареты. Он держит ее под руку, и вместе с ним мы чувствуем, как она дрожит, потому что продрогла. Вполне естественно с его стороны проявить заботу, и он ее проявляет. Она его впускает в дом, чем совершенно очаровывает. Почти не замечает подруги Кати, все свое внимание обращая на ту, которую все-таки и узнал же раньше. Его симпатия и нежность к ней растут. Она его слушает восхищенно. Катя уходит, он не замечает. У него давно не было женщины. Он собирается задержаться в этом городе. Почему бы и не завести небольшой роман. Ему даже кажется, что они сейчас нужны друг другу. Он придвигается, целует, ласкает под рубашкой. Она ему говорит, что еще девушка, он, конечно, не верит. Но ее, как он думает, ложь не злит его, а наоборот, кажется обычным трогательным наивным притворством. Она не сопротивляется, но и никак ему не помогает. Он ничего не знает про крючок, на который она возлагает такие надежды, видит только неявно выраженное (тут все дело в том, что неявно) нежелание и легко с ним мирится. Явное-то нежелание быть с ним его и вывело из себя.
Он не мог не чувствовать, как возбудил ее, как она опять вся дрожит, но уже не от холода. Этого ему пока было достаточно для его самолюбия. Он в самом деле устал, ему хотелось спать больше, чем трахаться. Все же остальное не прочь оставить на потом, и даже еще лучше. Возбуждение его новой знакомой, то, что он ей, очевидно, нравится, позволяло думать, что через день-другой станет доверчивее и сговорчивее. Есть же девушки, которые не могут сразу, знал Ян. Его это даже устраивает, потому что означало, что она не блядь. Получить то, что он хотел, от нее по доброй воле, несомненно, было бы для него приятнее.
Но ее попытки сбежать от него ночью впервые зародили в нем обиду, которую он почувствовал сквозь сон. Потому и не пускал ее, потому и возвращал за руку, все более распаляясь во сне и уже ненавидя. Обида и план мести созрели в нем во сне. Очнувшись, обнаружил, что она от него все-таки сбежала, выказав отвращение к нему, что она лежит почти голая, но только бы не с ним. То, что она голая, возбудило в нем желание отомстить за обиду. Жертвой пала и подвернувшаяся под руку Катя, с его точки зрения, не случайной, а тоже заслуженно. Вероятно, они были в заговоре против него, может быть, смеялись над ним,пока он не слышит. Не известно еще, сколько таких, как он, перебывало у этих профессиональных динамисток. Едва возникшая и тут же испытавшая болезненное потрясение симпатия окончательно уступает место ненависти. В девственность своей случайной хозяйки он теперь бы и не захотел поверить, даже если она ему и сказала о ней еще тогда, в углу. Обнаружив же свидетельство этой девственности, испытывал ли он угрызения совести? Думается, что нет.
Следует иметь в виду, что существует и несколько иной путь объяснения происшедшего. Например, если все-таки принять за исходное, что Ян с самого начала наметил для себя будущий сценарий. И уже от него не отступал. Он мог бы получать удовольствие и от долгого притворства, от того, что от него ничего такого не ожидают. Вот он заботлив, мягок, развлекает песнями, они им очарованы. И даже не догадываются, что он с ними сделает. Как он их застанет врасплох, когда они не будут совсем готовы. Они будут мною растоптаны. Поэтому специально оттягивал момент. Вчера меня спрашивает, буду ли я завтра дома. Ответил нет конечно мне же в Химки, от-ве-тил Бай-тов. Перечитал написанное.
Живописнейшие картины жизни сменяли друг друга, неотвратимо объединялись, роковым образом связывались в эпизоды. Теперь тебя так просто оттуда не выпустят. Она не понимает, что ни выпустить, ни задержать никого нельзя. Что нужно, чтобы текст не стал литературой? — вот в чем вопрос. Может быть, изменить точку зрения? (Проезжая станцию Бе-ло-русс-ка-я.)
Несчастье ближнего и есть то, о чем мы хотим прочитать. Если оно в конце концов миновало его, мы радуемся, что он, а вместе и мы с ним, счастливо избегнули злоключений. Если же несчастье все ж таки оказалось необоримым, мы снова радуемся, но уже тому, что оно случилось не с нами. Сочувствие герою, его переживающему, — вот то, что только и может требовать от литературы порядочный человек. И с этим было бы бессмысленно спорить, ибо только в этом и есть традиционное оправдание литературы. Значит, чтобы достичь искомого результата, нужно вести повествование с точки зрения того, кто (или что) приносит несчастье.
Необязательно, чтобы он (оно) и вело это повествование. Рассказывать-то может как раз страдающий (страдающая). Эффект достигнут в том случае, если будет последовательно проведена точка зрения противоположной стороны. Средств для этого два: ирония и сомнение. Последняя, в свою очередь, может быть как общей (скажем, то, что рассказывает героиня о мучениях своих не вызывает доверия), так и конкретизированной: открытие противоречий, несогласований и вероятного умолчания. Живописнейшие картины сменялись.
Рассказывала, что, обнаружив первые признаки нарождающейся груди и устыдившись оных (насмешничанье товарищей, тайные, внимательные и сейчас же отведенные взгляды педагогов), взмолилась, чтобы они прекратили рост и остались, какими успели стать, и они прекратили, оставшись. Она сказала: тому, кто там есть. Поразило. (Перечитав.) Где-то тут должно быть с рифмами.
Возможно, еще эффективнее — постоянно менять точку (вернее, уже точки) зрения на происходящее. В смысле не направленности, а их принадлежности. Тогда сомнения и возражения, которые вызывает буквально каждое высказывание героини равномерно распределяются среди незримо присутствующих слушателей. Что бы она ни сказала, на это сейчас же реагируется опровержением. Все дело в том, что мы не знаем, кем реагируется. Потому что о них нам ничего сказано не было. Иногда всплывающее имя говорящего только усиливаетобщую таинственность. Неотвратимо объединялись, роковым образом.
Всегда знал, что родила для себя, для того и со мной все затеяла, потому что лучше я, чем кто-то, да и не скрывает, спит с ним в одной постели, представляю, выбирает ему жену, чтобы потом разводить, потому что она ж лучше знает, совершенно избаловала (преступление, преступление!), работает как вол, зарабатывает и зарабатывает, крутится, и все ей мало, весь дом заполнен вещами (не понимаю), а узнав, поставила условие: либо я, либо она, а то пускать не буду, и не пускала, знает же, что для меня, ревность что ли. Она говорит: да не может же оставить без отца, ей хорошо рассуждать. А вдруг, никогда не знаешь, вернее, наоборот, знаешь, что происходит не так, как заранее предполагаешь. (Написанное.)
Задумчивей, чем тень у ног
(На тусклом пальце перстень вертишь)
(И безразличней этой тени)
(Как пес, ложится потолок)
(Ложится на пол потолок)
(И трется, обрастая шерстью)
(Мурлыча, трется о колени)
(Под взглядом обрастая шерстью)

То отразишься в зеркалах
То тронешь, проходя, рукою
Вдруг сдернешь наземь. В пух и прах
Разбито зеркало с тобою

Так ты, поэт, невольник сна
То нижешь строчки
То - - - - -  одна
Другой короче

Так ты, любовь. - - - -
Пугая регулярностью явленья
А, вот. (На  обороте
проездного билета.)
Кровь, которую девушка пролила, была, по его мнению, некоторой компенсацией за оскорбление и унижение, которому она его едва не подвергла. Потому и говорил ей, что больно теперь будет всегда, что ему мало ее сегодняшнего мучения, а надо, чтобы она его теперь всегда ожидала, ее постоянный страх, навсегда отвратить ее от любовных радостей. Но тогда он и прогуливал ее по городу, и приехал на другой день не из чувства вины или смущения, а чтобы, с одной стороны, еще раз понаблюдать ее растерянность перед болью, а с другой — закрепить и усилитьв ней это чувство, которое, как он надеялся, теперь с ней будет всегда. Связывались в эпизоды.
В пору порассуждать об исторической судьбе эстонцев, судьбе, которую они несут в себе. Она определяет их поведение и в сферах, далеких от политики. Эстонцы чувствуют себя раз и навсегда униженными русским, как они говорят, владычеством. Поэтому очень остро реагируют на любое частное унижение со стороны более сильных соседей своих. Эти готовящиеся новые унижения они постоянно подозревают, а если ничего похожего на них не происходит, то испытывают дискомфорт и даже некоторую обманутость, которая их тем более выводит из себя. Так бывает, когда чего-нибудь очень ждешь, даже самого плохого, а оно не наступает. За исторические унижения Эстонии сейчас расплачивалась провинциальная художница. (Был недоволен.)
Кажется так же маловероятным и предположение девушек, что их новый знакомый связан с бандитами или подпольной коммерцией. Ведь в этом случае он вряд ли бы выпустил Катю, которая могла прямиком направиться в милицию. Он же не мог ничего знать ни о ее расстроенных чувствах, ни о злой ревности к подруге. Случись так и приехал бы наряд, тогда наружу бы полезли все тайные занятия гостя, его каналы и связи, была бы раскручена его деятельность,а значит, и тех, кому он, по предположению рассказчицы, что-то вез. А это бы, в свою оче-редь, означало бы конец его криминальной карьеры. И из-за чего? Из-за двух проблядушек. Да его бы просто пристрелили. Нет, бандитом он не был. Все, что он делал, делал в аффекте, мало что соображая и не контролируя себя, ни о какой милиции не думал. Чего профессионал, конечно бы, себе позволить не мог.
Потому и похищение джинсов не было заранее спланировано, да и сами джинсы ему были не очень нужны. Сказано же: у него были модные, хорошие штаны. План насчет джинсов родился в нем спонтанно, по вдохновению. Радость и торжество удавшегося изнасилования недолго держались в Яне. На следующий день ему этого уже было недостаточно, он решил, что, еще и обворованная, она будет выглядеть более униженной. Возможно, джинсы и прямо ассоциировались и напоминали об унижении, которого он только по счастливой случайности избежал. Перечитав, был недоволен. (Подходя к ее красноватому дому.)