Иерусалимский Поэтический Альманах

АЛЕКСАНДР ВЕРНИК

ДОЛГИЕ ПРОВОДЫ
 

ДОЛГИЕ ПРОВОДЫ

Долгие проводы - лишние слезы,
летние туфли по снегу елозят -
ближневосточной грязи.
Господи, пронеси.

Мы с тобой, сонечко, справим одежку,
купим бутылку, лишайную кошку
пустим по дому ходить.

Пусть себе,  сука бацильная, ходит,
сказку расскажет, песню заводит,
станет котят приносить.
Так и научимся жить.

Ладно. Не верь говорку-кривотолку,
если ушли от известного волка,
и от любови уйдем.
Вот и заладится дом.
 

ХРЕСТОМАТИЙНАЯ СМЕРТЬ

Дворянство любви и слюна поцелуя,
рисунка изыск и чума детворы.
И я, конечно, не рискую
нарушить правила игры.
В ней никаких противоречий,
но лишь гармония и вздор:
высокий стих, тюремный двор.
В ней на каком бы из наречий
ни объявили  приговор -
он встанет бледным и суровым.
Надменно слушая приказ,
задумается вдруг над словом.
Попросит снять повязку с глаз.
Кивнет мальцам бритоголовым.
 

* * *
 
На Средиземноморье почему-то
на пляже не найти печальной девы,
которая вотще глядится в даль.
- Возвратность эта нам необходима
для если, скажем, не приданья смысла
и не для понта, то для настроенья. -

- Простите, право, мне бы не хотелось
вам помешать. -
Она бы, стерва, мягко улыбнулась,
как в тех стихах, где "девушки с загаром
темнее их оранжевых волос" -
нам так всегда нужны сопоставленья...

Зачем-то вспоминается Гурзуф
и пляжик чеховский. На нем с одним Андрюхой,
сынком любимым контрадмирала,
из Ленинграда, вместе я гулял
с двумя медичками из города Перми,
играл в бутылочку и нервно целовался
в году примерно 62-ом...

И обольститель-мистик не соврал:
моря Карибские, как видим, существуют,
а может, есть на них и флибустьеры,
вот чахлый клен как раз-то и не есть.
Вечнозеленый глянцевый гербарий
меж двух страничек трудно засушить
на память для какой-нибудь Натальи.

А белый стих, конечно, раздражает...
 

* * *
 
                          С.Б.
 
Седая цапля, грех далекий мой,
я плачу лишь над временем, вне связи
с тобой, собой, оставленной страной,
которой, если хочешь, я обязан
лишь тем уже, что выбрался живой.
Мой плач, как в фильме ужаса, не сразу
оборотится в безобразный вой.

Давай поплачем  вместе, без боязни
над временем, которое и жаль,
что ни один из нас не избежал
любви.
И, Господи, каким бы вышел праздник,
когда бы дар надежды и  соблазна
сумела вынести душа.

Случайно, суетливо, на бегу
пытаюсь вспоминать. И не могу.
 

ЗИМНИЕ СБОРЫ - II
 
                     ... и на погонах крылья мотылька.
 
Первый круг - это заяц в луче,
он застыл, он подобен  свече,
а точнее, изображенью
свечи, чей огонь фитилька
так похож на крыло мотылька
на погоне, уже без движенья.
Затаилось, замерзло пока
и мешает стихотворенью.

Круг второй - мотылек на плече,
всхлип и память о лунном луче,
запоздалые страхи и дрема.
Караульный окончится круг, -
ты очнешься не сразу и вдруг
на декабрьском аэродроме.

Третий круг начинается в три.
Затаись, перестань и замри -
как беснуются псы у забора,
как трясется потрепанный джип,
затихает полуночный всхлип,
все еще ни один не погиб,
но рассвету начаться не скоро.

А рассвет начинается в шесть -
дотерпеть, записать и прочесть
честь и доблесть стиха и мундира.
Так случится часа через три.
Круг замкнется. Разгадка зари -
на поверке, у командира.
 

ИЗ ЦИКЛА "31 МАЯ 1991 (ПОДАРОЧНЫЕ СТИХИ)"

* * *
 
Желтушный белок и зрачок голубой,
недолго мы вместе смотрели с тобой
на дым золотой, на серебряный дым -
с холма, на котором ночные сады
спокойны, и так далеко от беды,
что внезапно уходит любой.

- Не смешно, а тошно.
- Не страшно.
 

КОМНАТА

Стрекоза ночная (а бывает!),
и одежка по углам летала,
монстр с полки песню завывает -
музыка огня или металла,
при которой ближе - невозможно.

Ну а мне поляк лишь интересен:
осень, полонез и  осторожно
дрожки тронулись - действительно несложно.
С полок сладко улыбались бесы.

Боль была, с которою не сладить -
тьма в саду и знание конца.
Зеркало. Смотрю, как черт на ладан,
- ты еще вчера стояла рядом -
Только след лица.
 

ИЗ ЦИКЛА "ДРУГАЯ ПОПЫТКА"
(три стихотворения)

ЯВЛЕНИЕ ПИОНЕРКИ

Что-то сдвинулось, что-то щелкнуло,
что-то кончилось, остановилось.
Пионерка с дурацкой челкой
в моей комнате объявилась.

Приседает она, куражится,
знаки делает, изумляет.
И такое в ней вдруг покажется,
что, конечно, так не бывает.

Только как же не быть такому,
если розовая, живая,
статуэтка - награда ревкома
и тоска моя сторожевая.

Так в моем  д а л е к о  сионистском,
что простерлось от можа до можа,
прижилась пионерка-горнистка
и колдует она, и тревожит.
 

ИСКУШЕНИЕ СВОБОДОЙ

Так отчетливо кличет свобода -
что с ней делать, куда ее деть?
То ль с балкона смотреть на природу,
то ль без голоса тихо запеть,

то ли свечи зажечь. Одиноко
сгорбить плечи в заемном дому
и фальшиво из раннего Блока
отраженью читать своему,

то ль под простенький опус барочный,
замеревши на четверть часа,
так прицельно, уверенно, точно
вдруг под мышкою почесать -

и заплакать под сладкую ноту,
и прощенья у снимка просить,
и, не думая, по блокноту,
собеседника пригласить.

Это сладкое слово свобода -
никому, ничего, никогда!
А в окошке звезда небосвода,
и кухонная каплет вода,

и ненужная книга на стуле,
и несвежая роза.
                          Рефрен:
- обманули, как есть обманули -
в этом вкрадчивом ужасе стен.
 

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Не окончится ничего, ничего,
никогда не остановится вал
записи голоса твоего -
и мгновенные вспышки, когда тебя целовал.

Улыбка и боль изменят топографию морщин на щеке,
рисунок вен вздует и перепишет рука,
но останется царской наградой матовый след на руке
от школьного - помнишь? - из давних стихов - мелка.

Вот так все и устроится быть.
Можно подретушировать деталь:
реальность не стала обманом, просто изменился контекст.
Главное - не чтобы вовсе не захотелось забыть,
а стариковски всхлипнуть: мне ничего не жаль,
решительно ничего, кроме нескольких частных мест
из многословной попытки
тебя продолжать любить.
 

ДОМ

            ... А мы такие зимы знали,
            вжились в такие холода...
                                   И.Эренбург

Не по холоду плачь, не по холоду,
а по молодому голосу своему.
Ах, не честь поберечь бы смолоду,
а по льду, по чистому голоду -
дом найти. И осесть в дому.

Спотыкался снегирек, кувыркался
по перильцам аварийного балкона.
Дожидался, жил я - дождался
над долиной летящего дома.

Нету в доме ни крыльца, ни светелок.
На ноге я сыночка качаю.
Вот заглянет соглядатай-бесенок,
вот предложит изумрудного чаю -

откажусь. Чертенка поглажу.
А наскучит играть забаву, -
я на царство сына помажу:
голос дам - голубиную славу.
 
 

МАЙСКИЙ ПОЛДЕНЬ ДЕВЯНОСТО ВТОРОГО

                                                                    А.Барашу

Когда, казалось бы, нет никакого резона
продолжить прошлое,
и горний Иерусалим в снулых зрачках лишен горизонта, -
в игорный полдень вплывает облако с головою бизона
(для рифмы),
и необходимо вдохнуть глоток другого озона
(для жизни).

И все химеры немыслимого сухого неба
обрушиваются крупой воробьев на плечи девы над "Terra Sancta".
А мать умерла и не спрашивает: - Почему ты так долго не был
дома и даже не позвонил. -
И нечетное число ступенек - знак выигранного фанта.

Открывается рядом неведомый прежде класс
крокодилов. - Доходит до смешного, - лениво замечает Бараш.
И не отпугнешь их криком: - Ловите мух, а не нас, -
и не пронзит золотое копье их безресничный глаз,
и обломится под нашими пальцами
остро отточенный карандаш.

Откроем карты: рождение сына, новый роман,
подметные письма, хамсин и опять мигрень.
Ожидают Мессию - шире держите карман,
и нечаянно радость: в здешнем саду сирень.

Мы еще повоюем - точный обмер спины,
Мы еще поживем - безупречен наш глазомер.
Наши стрекозы пусть синеглазы, но не жирны.
И зрачок, наконец, светлеет.

* * *
 
Так громко крикнуть, чтобы крыши
вдруг поднялись и стали выше
высоких самых. Чтобы провода,
нет, не они, скорей их отраженье
в воде прогнулось резко, и вода
зеркально отражению движенье
вверх устремила, и вверху звезда
отчаянье во мне освободила.

Вдохнул бы полной грудью я тогда,
чтобы дыхания на поздний крик хватило.