///// I 87///////
ВАЛЕРИЙ КРУПНИК
Не глядя по сторонам, машины ехали друг за дружкой, точно все в одно место, и все второпях. У перехода забрызганные понизу коричневыми кляксочками от машин, от ботинок прохожих и своях собственных скучивались люди, нетерпеливо, как будтс и они в одно место.БИП-ПОП-АЛУЛА Дедушка
— Дедушка, перевести вас через дорогу?
Дедушка ничего не сказал, только видно, что подобрался, замер, как собака, вынюхивающая воздух.
— Дедушка...
— Давай, давай, доченька, — перебил дед и схватил девочку за руку не больно, но цепко, —пошли вместе, вот умница, вот хорошая моя, — рука у деда была сухая, и пальцы холодные. «Надо же, — подумал Юрочка, — а то дед сам бы не переполз». Старик все что-то приговаривал, судя по гримасам, ласково; девочка переправляла его старательно и с чувством ответственности, не сводя глаз со светофорного человечка, зеленого, с растопыренными для наглядности ножками. «Надо же», — еще раз подумал Юрочка без определенного продолжения, потому что мысли его лежали в другую сторону. Он не знал, в какую, но точно не в эту. Ему и незачем было знать всякое такое — у него вое в порядке. Идет, дышит, и нос не забит, млоголюдье не давит, беспричинная грусть не тревожит, ни изжоги и ни отрыжки. Перейдет улицу, потом еще одну и пойдет в сквер, и машина из-за поворота не собьет его. Хотя труда бы не составило: поддать газ и взять с опережением, просигналить, чтоб запурхался, поймать на бампер и бросить вперед метров на десять-пятнадцать, а там наползти юзом, как бы замешкавшись с тормозом. Потом выскочить из кабины бледному-холоднопотному и закрыть лицо руками. В сквере, где скейтисты восьмерку пишут, огибая памятник поэту, наклоняясь к земле под сорок пять градусов, Юрочка встретится с Толиком. У которого тоже все в порядке и еще жена, красивая девушка в модном пиджаке «поперек себя шире». Если Толик вдруг разведется, Юрочка сам потом поживет с ней, если получится. А пока у него своя женщина, и ему хватает, но хотелось бы.
— Привет! — скажет Толик.
— Привет! — скажет Юрочка.
Оба весело, хотя день стоял слякотный, и уже упоминалось о кляксочках. Скажут, потом разговор заведут и пойдут на роликовых досках кататься, восьмерки делать и другие сложные фигуры.
— Не слыхал, что у Вовчика?
— Не, не слышал, а что у него?
Девочка старалась не отставать от остальных и тревожилась за зеленого человечка: что мигнет и погаснет, а они еще до тротуара не добрались. А дед не заботился: кривлялся и гонял кадык по веревочной шее.
Что у Вовчика
Оба молодых человека сели на лавочку с выщербленной доской. Толик положил ногу на ногу, и Юрочка хотел было, но yвидев, что друг опередил, вместо того откинулся на спинку, распростал по ней руки и задрал голову. И ничего, о чем бы стоило написать, не увидел. Только бледно-сизое небо с поволокой тумана, как глаза во время любви или раннее с недосыпу утро, когда рыбаки выбредают из дому, хмурые с нечищенными зубами и брезентово-зелеными лицами. Молодые люди молчали, они пришли кататься на скейтах и отдыхали покуда, точно купальщики, что войдут в воду по щиколотку и стоят переговариваются, греются на солнце, разминают руки круговыми махами, разогревают поясницу наклонами, заходят поглубже, по самые икры, а потом, вдруг передумав, возвращаются на подстилку почитать истрепанный библиотечный журнал с заворачивающейся по углам обложкой или задуматься, бессмысленно глядя куда подальше; а то перевернутся на спину, прикроют глаза, нащупают кнопочку на магнитофоне и все.
— Слушай,—задумался Толик,—чего бы такого сделать, а? Юрочка скосил глаза и уголком рта обозначил снисходительную улыбку, непроизвольно положив-таки ногу на ногу, чтобы покачивать ею. У него была умная низкооплачиваемая работа, которой Юрочка тихо, но твердо гордился, сам не замечая, до чего же твердо.
— Смотри, вон кажется ничего пошла,—за чугунно-ажурной скверной оградой среди прочих прохожих шли девушки, всхлобученные, модные, на себя не похожие, а похожие друг на дружку, точно рыбки в аквариуме; все пестренькие, полосатые в точечках; все такие разные, но все пестренькие, — я бы ей отдался. Толик дважды одобрительно кивнул головой, положил на девушку глаз и не снимал, пока та не прошла. Юрочка во второй раз смерил его косым взглядом и профилактически, чтобы не развилось косоглазие, загнал зрачки в противоположные углы глаз. Он подумал про жену Толика, удивительно красивую девушку, ему сделалось сладенько и тоскливо. Кроме девушек, по другой стороне улицы, на другой стороне сквера, за спинами молодых людей, так что им и не видно было и не интересно: они ж не маленькие дети—головами вертеть. На тоненьких, как суфле нежных шейках, шелковистых наощупь.
— Без меня тебе любимый мой... — решил напевать Толик, и Юрочка, обозначая невтерпеж, поднял-воздел глаза к небу, но там, как и раньше, было пусто, только серые круги возникали, плыли, растворялись, замыкались в большие — это такая особенность зрения, если долго всматриваться в ничего.
— Папара-ра, пара-а-ай-ра...
Скучливо зевнув, Юрочка совсем отвернулся от приятеля и увидел его жену. «Оф тюф тюф и не фига себе!» — вспомнил он чье-то нелепое восклицание, когда-то давно и упрямо засевшее в памяти,—оф тюф тюф»... И, встав перед Толиком, стараясь телом заслонить ему вид на жену, стал понукать:
— Ну все, посидели. Попилил давай! — и ткнул в. ноги роликовую доску.
— Ты чего встрепенулся? Попилили, так попилили, — согласился друг.
— Ну давай, я потом!
— А чего потом, давай вместе.
— Ладно, ты сначала, я скоро тоже догоню.
— Опы! — Толик вскочил на скейт, балансируя руками и бедрами, — бип-поп алу-у-ла, — напевал он, набирая виражами скорость и сплавляясь вниз по дорожке,—бип-поп алу-у-ла,—напевал он, чтоб веселее было сплавляться вниз по дорожке, где по сторонам деревья, деревья, кусты да памятники поэту с прядью на лбу. Где дети, бегающие вокруг постамента, надежно-прямоугольного, на котором не одного поэта можно было бы, а многих. И те двое мальчиков в ярких нездешних комбинезончиках на белозубых — улыбка негра — молниях; запыхались, забегались, один другого кулачком по лбу тюкнул, насупившись и раздув щечки, малиново румяные, сочные. Тюкнутый не обиделся, вместо того удивился, расширил сине-круглые безбровые глазенки, а с выпяченных губ от удивления слюнка побежала. Удивился и отошел искать что-нибудь, что пришлось бы по его детской с перламутровыми ноготками ручке. Нашел кусочек белого кирпича, которым здесь клумбы выкладывали.
— Альбе-е-р! Шарлю! — нерусским голосом позвала женщина-иностранка.
Малыши, должно быть, два братика, должно быть, из Бельгии, позабывши себя и друг дружку, кирпич и прелую клумбу, бросились к женщине-иностранке, довольные, брызжущие. И она обняла их, двух сразу, и поцеловала по очереди. Ну а Юрочка торопился забежать вперед жене Толика, чтоб потом развернуться и рассеянно выйти навстречу: как бы ненароком. Та, поджав ноги, трусила верхом на свинье прямо по газону. Свинья ровно хлюпала копытцами, не оглядываясь по сторонам, правда, задними иногда оскальзывалась по раскисшей глине. Но и Юрочка тоже скользил, поторапливался.
— Хо! Привет, ты чего здесь? — перебросив ногу, жена Толика поднялась со свиньи, стройненькая, с выпуклостями и ресницами веером. Юрочка окаменел в своей растерянной позе: ладони наполовину в карманах джинсов, большие пальцы наружу, локти оттопырены, нога отставлена, а голова снисходительно наклонена в знак внимания, снисходительного внимания; и смотрит вдоль улицы в ее сужающуюся перспективу, самым краешком глаза задевая стоящую перед ним девушку.
— Привет, а чего верхом?
— Не знаю. Не видал Тольку?
— А свинья?
— Да вот решила прокатиться. Ты куда сам-то?
— Неудобно сидеть, наверное, ноги низко... Я просто шел тут по одному делу, встретиться там с одним нужно, деловая встреча... Надо там одно дело решить... А ты куда едешь? Купить чего-нибудь?
— Не, просто вижу, кабан бежит, на меня прямо прет. Я хлоп сверху и поскакала. А он ничего, хороший. Только тряско, и щетина колкая. И неприятно — под кожей одно сало чувствуется, хочешь потрогать?
— Хочу.
— А здесь хочешь потрогать?
— Хочу.
Итальянский концерн Гамбетта продал в Москву на мясоком
бинат в Кузьминках линию-автомат, сосисочную с компьютерным
управлением. От живой свиньи до сосисок в целлофановой упаковке, по пяти штук в пачке. В торговую сеть они поступили под названием «порционные» и ненадолго. Предпоследняя пачка была раскуплена в тот же день, как линия стала, последнюю же так никто и не взял: при транспортировке или вследствие каких-то иных причин случилась в ней недостача двух сосисок, три оставшиеся лежали рыхло и болтались, как бог на душу. Сосисок было уже прилично съедено, когда в один прекрасный момент, прекрасный—
это для словца говорится, а так — просто: в один момент линия щелкнула где-то внутри себя и без рывков встала. Сделалось тихо, прохладно, как в теньке во время жары. Натекло начальства, сгрудилиь животами и галстуками навыпуск; кто повыше в должности в воздух басят или гундосят — от каждого по способностям, мелкие конфиденциально шепчутся, перемигиваются умно и ехидно Инженеры прохаживаются, кнопочки нажимают с видом независимости в осанке и недоступности на лице.
— Тихо! Щелкает что-то!
Все, кто был, замерли, прислушиваясь, оттопырив одно ухо локатором, а Виталий Гладких руки за спину сунул. Это он заусеницами щелкал. Привычка еще с детства укоренилась, заусенцы грызть. Дома, например, сидит в кресле, ногти обрезает, так заусенцы непременно зубами скусывает, оно вкуснее ему и приятней.
— Ненавижу! Ненавижу эту твою манеру! — кричала жена,
захлебываясь и бросая его, забирая с собой дочку и кой-какое
барахло, мебелишку. — Ты противен мне, противен! — вопила при дочке и до того истошно, будто с ней невесть что делали или спорили. «Ты мне, может, уже давно опоотивела, может, еще больше,чем я тебе. Я ж молчу», —в еликодушно тая обиду, молчал Виталий Геннадиевич. Пока от него жена уходила; уехала вместе с дочкой жить к маме на другую станцию метро, дальше от центра, но зато рядом с метро, и через дорогу универсам. Почему Гамбетта остановилась? Потому что была рассчитана на стандартных свиней плюс-минус. А тут пошли все, какие имелись: старики, дети — целыми семьями. Без разбора и жалости гнали их сплошным потоком в порядке очереди. Кто визжал и резвился, на ходу носом землю рыл, а кто еле на копытах держался, влекомый товарищами, поддерживаемый их боками, умирающий своей смертью, не
дождавшись процесса. Но на ленте все затихали и, подложив под себя лапки, ехали, словно жизнь продолжалась там, впереди, где заканчивалась каучуковая лента и беззвучно вращался большой маховик, где все время что-то надоедливо плюхалось. И откуда накатывала отчаянная тоска, неизбывная от своей непонятности. Вместе они, тоска и уверенность, сдавливали зачастившее вдруг сердце, и оно заходилось от страха, цепенело и ни гу-гу. Кровь застывала, обвисали легкие, и раздвигались зрачки до границы радужек. В них,
как в пробоины, било-захлестывало белое море света, затопляя все окончательно пустым мраком. И автотесак начинал процесс уже переработки свинины. Гамбетта замерла на полуслове и иссякла сосисками. Хрюшки посидели, подождали немного, видят — долгая канитель, повскакивали и, стараясь не при-
влекать внимания, одна за другой утекли из цеха; только самая первая по ходу ленты, надрезанная, осталась агонизировать. Там, во дворе перед цехом... Там, во дворе перед цехом, ни деревца, ни кустарничка — голый асфальт, изношенный с вмятинами, где застаивается вода и цветет мазутная радуга; редкие люди и автокары перебегают от здания к зданию, из двери в дверь, точно от дождя; и большая неунывающая куча опилок желтым пахучим стогом посередине.
И чего только не находили время от времени в этой куче!
И все криминальное, полуразложившееся уже; и всегда милиционеры, синенькие, чистенькие, с бестолковыми, но любопытными овчарками. А впрочем, овчарки как овчарки, зря мы ни них, да и милиционеры... И один поросенок, как выбежал из Гамбетты, в кучу зарылся и затих там. Остальные столпились возле. Старый резвый кабан с черными пятнами по спине и по брюху, с наполовину заплывшими — наполовину заросшими глазами сказал речь, негромкую, чтоб не привлекать внимания. Затем разделил всех на два отряда, первый сам, во главе второго поставил своего сына, совсем еще, совсем еще кабанчика песочного цвета с нежным и гладким рылом. Пробиваться решили через разные проходные.
— С богом, сынок!
— Прощай, отец! — уткнулись пятачками в плечо друг другу. Старый кабан развернул в каре свой отряд и тяжелой рысцой повел на прорыв. Увидев решительно склоненное рыло клыками наружу, вахтерша не стала требовать пропуск, лишь подобрала ноги на свой вахтерский диван и спросила: «Вы куда собрались?" А когда пробежали последние, заорала вдогонку: «Обратно ни одного без пропуска не пущу! — И уже тихо, сама с собой: Ишь наладились окорока, как будто так и надо». Пятнистый отвел свиней в лесок, жидкий осинничек напротив комбината, утоптанный, лысый и пыльный.
— Дальше пойдете сами. По двое — по трое. Держитесь железных дорог и пробивайтесь за город. Заметят—принимайтесь рыть землю, как будто пасетесь, ни в коем случае не бежать. Идите и помните: лучше жить на свободе, чем умереть на коленях! Мы еще вдохнем сладкий воздух родного хлева, мы еще!... Сам пятнистый остался задержать погоню, вышел на середину дороги, уши торчком и набычился, хотя с коровами ничего общего — те парнокопытные; а он парно. И они долго-таки с ним повозились. Подогнали фургон, настил положили (откуда все взялось?), стали подманивать, засюсюкали: «Ну иди, ну давай, ну. Кис-кис-ки ути-ути, ну гулюшки, ну давай, ну пошел, черт курносый!» Пятнистый пошел, не сразу, но пошел, покладисто так, послушненько, только глазки еще больше сузил. И копытца уже поставил на досочки, как вдруг хрюкнул утробно, точно заводящийся двигaтeль, взвизгнул и, рванувшись в сторону вмял того,
кто особенно уж старался — хлебушек все крошил да матерился — в кузов вагона. Кепочка откатилась кожанная, с пуговкой наверху, там, где у берегов петельки. Кабана тогда вилами поскорей закололи, а везде, где напачкалось, опилочек посыпали.
— А здесь?
— Хочу, я везде хочу!
— А вот тут еще хочешь потрогать? Да? Скажи какой трогательный!
— О, привет! — подошел Толик. — Свинку завели?
— Да это кто кого завел...
— Чего же не поехал? Сказал, догонишь.
— Вот, встретил...
— Ну а чего же не поехал? Слушай, идем к нам! Ларка пожрать приготовит, а? — Толик обхватил жену и притянул к себе. Грубо, как показалось Юрочке, он сразу насупился. Но ей, наверно, было приятно, раз она еще сама прижалась, да потерлась щекой — прямо кошечка, мурлыка дымчатая; так придет и свернется на коленях, и все под руку ластится, ушком чешется, не то что сама не умела чесаться — очень ласку любит.
— Правда, идем! — она звала Юрочку, выглядывая из-за
мужа; глаза ее смотрели прямо и кротко, красивые и соразмерные, как передние фары мерседеса. Кстати: что за уродина этот ваш новый запорожец? — Идем, а кабанчика с собой возьмем.
— Это свинка, — возразил Юрочка, обиженный и хмурый.
— Ну, давай, бери свинку! — подтолкнул его Толик.
— Ну, хватай!—толкнула и Ларочка.
— Держи! Они по очереди пихали Юрочку в бока, плечи, спину и шею. Пихали больно, чтоб слушался. А он послушался не от того, что .больно, а глупо как-то получалось спорить, лезть в бутылку...
— Лови!
— Тащи!
— Опа!
Подошел к свинье и опасливо обхватил поперек туловища, хрюшка вывернулась и отбежала, ворча животом.
— Чего пустил!
— Бери за уши!
Юрочка суетился вокруг животного, выставив далеко вперед руки, и отдергивал их всякий раз, как свинья пошевелится — укусит.
— Пойдем, может?
— Ладно, брось ее.
Юрочка еще повозился, как бы по собственной инициативе, догнал друзей, и .пошли к ним в гости. Свинья порылась по кустам и, не найдя ничего стоящего, тоже сошла с газона. Выбралась на дорожку и легла посреди. Дети кормят ее с ладони хлебом, но в. последний момент ладошку отбирают — укусит, и свинья с земли подгребает; взрослые обходят, мало кто перешагивает.
— Да, ты что-то собирался при Вовчика.
— Что про Вовчика?
— Ну ты что-то хотел про Вовчика.
— Про Вовчика?
— Про Вовчика.
— Не думаю.
Дедушка 2
Перешли улицу, и девочка хотела отнять руку, но старик не пускал.
— А ты в школе учишься, да? А как тебя зовут? Катенька? Катенька моя хорошая. А меня Юрочкой, Юрием. Что? Отчество? Ой не помню я, Катенька, старый я, совсем памяти нет. Это у тебя, наверное, память хорошая, стихов много знаешь, а у меня нет, я уже старенький, жизнь у меня так себе, не ахти была.
— До свидания, — Катенька опять попробовала взять руку.
— Ты домой идешь? Правильно, надо, надо домой. А где живешь? О, земляки. Значит, .вместе пойдем, да, Катенька? Вот как хорошо. А мама твоя где? На работе, вот как, на работе. А папа тоже? Вот умница, вот хорошая моя, дедушку пожалела. Правильно, чтобы дедушка под машину не попал, вот какая девочка.
— Все, я пришла, я домой пойду.
— В этом доме живешь? Хороший дом, правильно. Сразу видно, Катенька в нем живет. А кто дома у Катеньки? Никого? Ключи есть, вот какая самостоятельная, ключи есть.
— А куда вы за мной идете-то?
— Я к тебе иду, доченька, в гости. Посмотреть хочу, как живет моя хорошая. Пустишь дедушку-то? А то жизнь у дедушки не удалась — посмотрю, как доченька моя живет.
Катенька хотела быстренько юркнуть в дверь и захлопнуть, но старик проворно пролез в прихожую вслед за ней и разулся до носков.
— Чтоб не пачкать у Катеньки, не следить, чистоту ей не портить, девочке моей сладкой. У вас так чистенько все, аккуратно. Сама убираешься? Мама? Какая у тебя хорошая мама. Ой, и цветочки в вазочках! Папа приносит? Папа, конечно. Заботливый у вас папа. А вазочки какие красивые, я таких и не видел. И табуреточки какие необычные. Пуфики? Ух ты моя умница, все знаешь, больше дедушки знаешь. Дедушка столько жил, а ты уже больше его, правда, жизнь-то у дедушки...
Катя ушла в свою комнату и закрыла дверь, чтобы дед за ней не потащился. А он притащился и сел на дивинчик, где она опала.
— Мне уроки надо делать. Вы еще долго здесь будете?
— Ты делай, дочь, делай. Я не буду мешать — тихонечко посижу. А ты учись, учись, милая. Чтобы папу с мамой радовала, они, видишь, у тебя хорошие, поэтому и ты такая хорошая, все все знаешь, больше дедушки, и вазочки-то какие красивые, я таких и не видел, а цветочки лодвяли. Да, Катенька, подвяли яемножечко? Ну ничего, ничего, папа свежие принесет, на базаре купит и принесет. А эти, может дедушке отдаст, да? Отдаст дедушке? У меня, может быть никогда их и не было, цветов! А откуда мне их брать, воровать, что ли?! Воровать, скажи, воровать?! Н-е-т, сами в дерьме колупайтесь, сами, а я не буду, поняла, не буду! Вазочки у них, луфики! А цветы вянут!...
— Мне позвонить надо, — прошептала Катенька и мимо старика проскочила в большую комнату. Он пошел за ней, растопырив руки, чтобы в другой раз не улизнула.
— Еще как вянут! Будь здоров вянут и совсем сгниют, прямо в вазочках ваших блядских и сгниют!
— Алё, мам!
Дед примолк и остановился, лицо скорчил испуганное.
— Да, да, уроки делаю. Алё, мам! Не, не получала, не обедала, возьму, возьму, мам! Алё, ты когда придешь? — Дед заулыбался, сгорбился и глядел умоляюще, и ладошки сложил так же.
— Приходи, мам, Ничего, ничего, приходи скорей!
— Мамочке звонила? правильно, чтобы не волновалась, чтобы работала спокойно. А кем твоя мама работает? О, какая у Катеньки мама! Вот и сама Катенька умница, уже больше дедушки знает. А дедушке вот не повезло, жизнь у него не удалась, не получилась. А как ей было получиться, когда все вокруг такие хорошие, умные, есть у кого получаться! Куда уж там дедушке. Это вам все: папы-мамы, чистенько. А мне ничего, да? Это для вас правильно, чтоб дедушке ничего, а вам все, да? — Он обиженно всхлипнул, глаза его локраснели и загноились. — Конечно, вас все любят. У вас папы, мамы. А до дедушки никому дела нет. Старенький, одинокий, его пожалеть нужно, пожалеешь дедушку? Пожалей! Все жалеют, и ты жалей! Все, все будете меня жалеть!... И никто не боится, — старик удивленно нахмурился и помолчал немного. — И ты, Катенька, не боишься? Нет? Совсем? Ни капельки? Ни крошки! Ни за понюх табаку! Ага-а-а! Ага-а-а-а-а-а! Лицо его сплошь покрылось бордовыми жилками и посинело, а глаза уже пучились сами собой. Катенька не могла шевельнуться, потому что боялась, что от страха умрет. Дед вдруг вздохнул как-то не вовремя, с присвистом, точно поперхнулся, и замер, прислушиваясь. Потом сел на пол, лег и все пытался еще вздохнуть и не мог, только хрипел и дергался, а потом и это перестал делать.
Он думал девочке что-нибудь принести, но торопился, и не попадалось на пути ничего подходящего. Дорогой Юрочка все томился от медлительного транспорта, а потом вдруг не заметил, как приехал — едва успел выпрыгнуть. Хотел мороженого купить, но вовремя вспомнил, что девочка болеет. Встречный ветерок окрылял его, парил, если можно так выразиться. «Можно было шоколадку взять», — вспомнил он мороженный киоск, но поздно — уже в лифт входил — тут или туда, или сюда.— Да? А, это ты, привет.Катенька
— Привет, солнышко, я звонил на работу, сказали, ты дома.
— Правильно сказали.
— А ты чего, заболела?
— Нет, с дочкой сижу. Она в школу не ходит.
- Каникулы?
— Ты что, какие каникулы. Тут ее напугали чуть ли не до смерти, старик какой-то сумасшедший. Несколько дней вообще не говорила, сейчас вроде отошла. Но я пока все равно с ней сижу, в школу не пускаю, мало ли что.
— Надо же. .Конечно, пусть дома побудет, школа — это тоже сумасшедший дом.
— Ты с работы?
— Ага.
— Как делишки?
— Ничего. А может... Я заскочу в обед? Раз ты дома сидишь.
— Зачем? Не стоит.
— Ну так, повидаться, я соскучился...
— Да нет, Юр, не надо, ничего не получится, я ж с ребенком.
— Получится. Еду?
— Не знаю даже, нет, наверное, не надо все-таки...
— Ну пока, еду.
— Как ты быстро, на такси?
- Такси я бы до сих пор искал.
— Здравствуйте.
— А-а-а, здравствуй, дома сидишь?
— Да.
— Скучаешь?
— Нет, я с мамой.
— Катенька, нам с дядей Юрой поговорить нужно. Ты посиди, посмотри телевизор, ладно? Только к нам не заходи, не мешай, ладно? Мы не долго.
— Сейчас, обернулась она к Юрочке, — телевизор нагреетcя. Телевизор нагрелся, мама прибавила звук и ушла говорить с дяднй Юрой.
— Только тихо, — говорила она, — тихонечко, ладно? Ладно, Ю... Юрочка...
Потом она молчала, смежив глаза, вся сосредоточившись на Юрочке. Он тоже весь сосредоточился на себе. Незаметно внимание у мамы как-то рассеялось, она непроизвольно стала прислушиваться к телевизору. Там Петрушка загадки загадывал: «..А эту загадку нам, ребята, прислала Аниса Кутузова из Уфы. Очень хорошая загадка, Аниса, спасибо тебе. А вы, ребята, слушайте: не человек, а рассказывает, не рубаха, а сшита, не куст, а с листочками. Запомнили? Еще раз...»
— Книга, книга! — закричала Катенька в телевизор, взвизгиапя от радости.
«Умница», — сладко подумала мама я нечаянно кончила. А Юрочка все продолжал сосредотачиваться.
— Па, — спросила Катенька вечером, когда отец пришел и сел на диван, — хочешь загадку?
— Не-а.
— Почему? — Катенька подобралась под бок отцу и трогала его щетину. Щетина всегда вызывает у детей упорное любопытство — с одной стороны, она у папы, с другой, так странно ее иметь...
— Почему?
— Не хочу.
— Ну па!
— Давай, давай отгадывай, раз пришел, — вступилась мама и пристроилась к его другому боку.
— Ну слушай,—Катенька перевалилась через папины ноги и, толкаясь, втиснулась между родителей, — не человек, а рассказывает, не рубаха, а сшита, не куст, а с листочками. Что это?
— Не знаю.
— А ты отгадай!
— Не могу.
— Ну па!
— Дерево! Дерево рассказывает? Дерево сшито?
— Ну блокнот.
— Ка-акой блокнот!
— С пружинкой, с отрывными листами.
— Ты что?! Блокнот рассказывает?
— Глупый, — вставила мама.
— Тогда сдаюсь.
— Книга!
Все вместе смеются. Обнимаются.