////////////
АНДРЕС КОЙТ
НА СТАРОСТИ ЛЕТ"Наше передовое старчество, наши замечательные ветераны ни в чем мэлэдёжи не уступают. и уступать не сэбираются.
Такие тээрищи, кэк..." (Аплодисменты, смех, перханье, кашель, возгласы с места: "Хорошо говоришь!", "Правильна-а!", "Мы им покажем?" и т.п.)
Из выступления высокопоставленного товарища на областной партийной конференции
У Филимона Никитича Серсаева, известного больше по прозвищу "Екарный Башмак", чем по имени-отчеству, случилась беда: значок потерялся. Досада, конечно, страшная. Иной раз, бывает, карандаш потеряешь, и то переживаний на весь день, а тут значок, не шутка. Не какой-нибудь из ларька за тридцать копеек, а наградной, с номером, даже как бы лауреатский, "Отличник культуры" назывался, Филимон Никитич его и разносить не успел, как посеял. Тем обидней, что в длинной снизке наград значок был последней заслугой Филимона Никитича, и горю старика не было границ, так как он знал, что теперь его уже никто ничем больше не наградит: годы не те, силы не те, а ордена без разбору не раздают, их заслужить надо.
От расстройства он заболел и пролежал всю неделю, а отлежавшись, надумал выпросить в министерстве новый. Вначале ему просто показалось, что там не откажут, а потом, осмелев, он и вовсе решил: пусть лишь попробуют! Только писать он не умел. Всё другое умел: и читать, и речь держать, и расписываться, а вот писать Филимону Никитичу как-то не доводилось, и он не умел. Пo таковой причине он и пригласил к себе Владика Чмырёва, местного спортивного комментатора и грамотея из треста столовых.
Пока жена Филимона Никитича с невесткой собирали на стол, Чмырёв осматривал помещение и не скучал. Старик жил особо от семьи и комнату свою отделал под музей, - там было что смотреть. Первей всего Владик отметил малиновые галифе, потраченные молью; они были распялены гвоздями прямо на стене и их кожаный зад сразу же согрел гостя жарким самоварным глянцем. Рядом, на ковре, висело оружие, побряцывая и переговариваясь надписями. Ножны говорили: "Смотри клинок", клинок говорил: "Смотри ножны", кобура говорила: "Смотри ливер", а ливер, револьвер значит, (прозрачный, как стёклышко, без барабана и без бойка) давал списочный отчёт: где, когда, кого и сколько. Пара гранат-лимонок рассказывала, что ими пользовались орлы такого-то кавполка "также для добычи провианта", а горский тесак числился "подарком друга".
- Ты его тоже зарезал? - поинтересовался Чмырёв у хозяина, не слишком чинясь.
- Сам пропал, слабак, - ответил Филимон Никитич, догадавшись, о ком речь. - Застрелился, башмак ёкарный.
В комнате было много всяких предметов, но они запоминались не так сразу, как впоследствии. А впрочем, вид у музея был вполне обжитой, может быть, от добротной, хотя и устаревшей мебели, именуемой "трофеями". Вскоре хозяин с гостем уселись за стол, и Филимон Никитич начал толковать о деле, но так издалека, что Чмырёву было не понять — какой Блидин? при чём Блидин? за что старик невзлюбил этого Блидина? чем Блидин ему насолил?.. Владик его не перебивал, потому что сразу же принялся за еду, а мелочи жизни расчитывал выяснить по ходу разговора с "ёкарным башмаком", то-бишь с Филимоном Никитичем.
-.Я ещё раньше, - .говорил Филимон Никитич, -.ещё когда думал. И аппетит у меня стал - веришь? - никак. Не то что аппетит, ну не могу, ёкарный, ничего есть, хоть убей, понимаешь, кукрыниксы какие. Совесть замучила. А чем он, думаю, за тебя, Серсаев, лучше, Блидин этот? У него и полстолько подвигов не наберётся, как у меня. Дуб дубом, а пенсия тож персональная. А спроси, на что она ему? У него и зубов... А у меня - гля? - все зубы целые, а у него - кхе! - и зубы подёргали, и сам того, ёкарный твой, желудком болеет, видишь, какая штука, желудком, да. И почки тоже. Врачи говорили: "Там уже, говорят, - не почки, там, -говорят, -полно камней, не почки, - говорят уже, - а камней очень много". Во, милок, дела, - прямо на стенку лезь. Тебе тоже права дадены не последнее дело. Вот и скажи: имею я право, как думаешь? .-
- Г'умаю, га, - сказал Чмырёв, остуживая во рту вареник.
- Значит, соображай, раз такой вакант. У меня права какие? Вон какие! - показал Филимон Никитич на галифе с кожаным задом. - Революция за кого? За меня. Сколько я, Владь, пользы ей принёс, один я знаю. А как же! Советскую власть, думаешь, кто делал? Серсаев. А гражданская? Серсаев. А троцкизм или колхозы? Да я... да мне, бывалоча... ликвидировать, изъять, уничтожить.. Кто? Я.
Серсаев гремел, - о-о-о! Того и делов: "Серсаева к командующему! Где Серсаев? Найти хоть живым, хоть мёртвым!" Являюсь. "Есть", -говорю. "Садись!" "Есть садиться!" "Слушай, Серсаев, давай, ехай, организуй, тудавой-сюдавой, срок до вечера, за невыполнение - сам знаешь, не в первый раз" "Есть!"- говорю. И-и, - "Эскадрон! Мелкой рысью! Даёшь мировую и так дальше!" Понял? Сам Фрунзе меня потом перед строй и принародно: "Побольше бы таких, как Серсаев!"
Пришла пора что-то сказать, и Чмырёв сказал:
- Ну, прямо-таки сам. Шестёрка, небось, из штаба, а ты уши развесил.
- Сам! - отрубил Филимон Никитич ладонью по трофейному столу, - Сам, говорю. Лично в глаза. При всех. Это, как мы с тобой. А как же! Тамбовские не таковские! А ты думал! Мне Климка в штабу сколь раз говорил: "Капитальный ты,- говорит,- парень, Филя, в рот пароход!" Привычка такая: чуть чего - в рот пароход. "Ты,- говорит,- Филя, дай знать, ежели не того. На таких героях..." - и так дальше. -
Чмырёв пустил вскользь по пищеводу, не прожевав, маринованный груздь и полюбопытничал.
- Климка, это кто? -
- Как это "кто"? - обиделся Филимон Никитич. - Ты что, башмак, Ворошилова не знаешь? -
- А-а-а! - длинно удивился Чмырёв и пресёк удивление пирожком.
~ Или хоть бы, взять, Будённый. Тоже, - ух, мужик! Нашим не уступит, - во, мужик! "Руби,-говорит,- до седла, остальное развалится". Слово поперёк - сам отведёт, сам расстреляет. Змей! Боялись его, как огня, уважали ещё больше. Оно, конечно, лучше за них за всех Котовский был Григорь Иваныч. Мне под ним хоть и не довелось, но повидал. Отчаюга - первый сорт и деваха при нём.Говорили, - каждый день разная. Падкий был до них. На том и погорел. Адъютант застукал на своей бабе и... Там - и порешил, пряио на кровати.-
Владик бросил перемалывать голубец и навострил уши. Ему показалось, будто Филимон Никитич вот-вот доберётся до вождя и тот тоже скажет что-нибудь знаменитое. Он угадал. Старик поубавил голоса и подался грудью к столу.
- Самого видал, — сказал он. - Век не забыть. Наиболее яркое впечатление моей юности и, вообще, всей моей жизни это то воодушевление, та готовность, тот подъём, с которым мы, первые комсомольцы молодой советской республики, собрались в тысяча девятьсот незабываемом восемнадцатом году на свой первый съезд. Я сидел в четвёртом ряду. Невозможно передать словами, как горячо и вдохновенно забились в груди наши пылкие сердца, когда на сцену вышел величайший и гениальнейший из всех, кого знала мировая история... -
- Стой! Cтой! - замахал руками Владик. - Ты, дед, совсем уже того... - и повертел вилкой у виска. - Доклад свой юным пионерам толкнёшь. Молодец, что выучил. Они тебе в ладошки похлопают. А со мной давай по душам, запросто, а то взаимности не будет. И не выдумывай, понял?
- Я ж не выдумываю, - стал оправдываться Филимон Никитич. ~ Это мне так написали, чтоб выступать когда... А я, Владь, ей-бо, в четвёртом ряду сидел. Всё дочиста видел... Собой кургузенький. Пиджачишко на нём так себе, картузик, ёкарный, под наших и пошёл: ить-ить! ить-ить! Ну чисто перекати-поле. А хитрый - У-у-у! Я после него таких уже не встречал. "Вот вы, - говорит, - пока еще молодёжь, а через двадцать лет, говорит, -в коммунизме будете, как у тёщи на блинах. Но для этого,- говорит,- ебятки, надо кье-э-эпенько воевнуть, чтоб, значит, наша диктатуга зацепилась". А сам так головкой набочок и запрометывает, так и запрометывает. Я помню. -
Чмырёв засмеялся, потом спросил для приличия:
- А ещё кого знал? -
- Ха, милок, - осмелел Филимон Никитич. ~ Спросил бы, кого я не знал.-
- Дуньку с трудоднями ты не знал? -
- Нет, ты спроси, спроси.
- Ну, а кого ты не знал?
- А всех знал. Да ты на грамотки глянь, на справки,
на подпися, а тогда спрашивай.-
Справки Владж видел и читал. Они купно помещались в углу и гласили примерно об одном и том жe: что товарищ Серсаев с такого-то по такой-то период мог в любое время дня и ночи входить в любой дом, становиться на все виды довольствия и делать всё, что велит его ревсовесть, пользуясь арсеналом горячего и холодного оружия, каковое могло быть полезным для экспроприации, экзекуции и ликвидации, а гражданам - всем! всем! всем! - предписывалось оказывать товарищу Серсаеву прямое, посильное, возможное, всяческое и прочие виды содействия вплоть до чего угодно. При таких мандатах творить подвиги мог далеко не всякий слабак, а этот высохший Геракл с глазами лешего и руками душителя натурально их творил, - сомневаться не приходилось.
- Верю, старче, - сказал Чмырев. - Сгодятся на случай. Koму-кому, а тебе эти мертвяки обязаны. Только живых не мацай, они этого не любят. В общем, не грусти, Маруся. Твои расходы, мои труды. -
- Милок! - кинулся Филимон Никитич разливать водку то рюмкам.- не боись! За мной не пропадёт. Да ты пей, пей. Я-то вровень не могу, а ты давай, наливай, чего там между своими, хе-хе, какие кукрыниксы. -
- Ну, договорились. Ноблес оближ? - поднял Чмырёв рюмку.
- Как, как? - не понял Филимон Никитич.
- "Договор дороже денег". Поговорка такая у французов, - показал Чмырёв пальцами и приналёг на яишню с салом.
- Французы, эти могут, - поддержал Филимон Никитич. - Они такие. Я тебе про них анекдот расскажу интересный, - обхохочешься, Встретились, значит, один наш, другой француз, а курить - уши опухли. У нашего махорка на две закрутки, у Француза одна спичка. Ну, сторговались: мой табачок, твой огонёк, - вроде того. Скрутили, ёкарный, по цигарке. Вот француз спичку запалил, и культурно сначала даёт нашему прикурить. Наш прикурил, на спичку - ффу! - и пошёл своей дорогой. Хe-xe-xe-xe! Понял, как надо? Чего не смеёшься? -
- А можно? - спросил Чмырёв.
- А то чего ж! - разрешил хозяин.
Владик рассмеялся, но вовсе по другой причине.
- Так вот, я и говорю, - продолжал Филимон Никитич. - Пили мы на "кто кого". "Ну, - ребятёшь мне,- давай, Филя, не подгадь". А я молодой был, горячий, как чёрт, меня перепить, бывалоча, хоть кому в заду не кругло. Это я, Владь, по старости, а раньше... Да ты прикинь, какой я был-то! - старик сделал рукой жест "Широка страна моя родная" и вынудил гостя ещё раз взглянуть на обрамленные фотографии.
Карточки Владик тоже успел посмотреть. На них молодой и стройный Филимон Никитич то попирал хромовым сапогом лафет пушки; то, обнажив саблю, глядел вдаль бесстрашным пуговичным взором; то восседал, умный и серьёзный, за столом с группой таких же умных и cepьезных, как сам; то в модной кожанке с ремнями крест-накрест и кубанкой набекрень выступал где-то, когда-то, перед кем-то...
- Угу, - промычал Чмырёв, придвигая оладьи в сметане....
- А раньше!... - расходился Филимюн Никитич. - Екарный башмак твой! Как сейчас перед глазами. Кругом разруха, голод, люди мрут на ходу, а у нас чего только нет: крупчатка, сахар, чистый спирт, - ректификат назывался. Девки - хе-хе-хе! -только помани, любая даст и ещё "спасибо" скажет, - во дела. В общем, ешь, пей, гуляй и - аллюр три. креста на выполнение задачи! Во, когда нас ценили. Особенно, кто в первых рядах. А я, Владь, честно скажу, за идею стоял беспощадным примером.-
Чмырёв сыто икнул, обтёрся краем скатёрки, закурил и подошёл к оружейной экспозиции. Постоял, взял гранату, опробовал на вес.
- "Для добычи провианта", это как? - спросил он. - Рыбу что ли глушили? -
- Зто, милок, как когда, - усмехнулся Филимон Никитич. - Когда рыбу, а когда и не рыбу. К примеру, в Белой Калитве, скажу тебе, брали мы колбасню. Так мы сперва в неё с
десяток таких вот закинули, а потом уже брали... Фурманок десять взяли. На одну по одной - во улов! А окорока,
Владь, были - ммм! А колбаса - что ты! В спецмагазине
в обкомовском, и то - слабо такой колбасы. Сейчас хоть
бы на зубок...-
Выкрутившись винтом на каблуках, Чмырёв одарил старика свежим взглядом и спросил:
- Слышь, дед. А тебя, часом, никто не того?.. Ну, там, ножиком под бок или хотя бы гирей, а? по темечку. Уж больно идейный ты мужик был, как поглядеть. Рисковал, одним словом. Так-таки никто тебя и не нырнул? Врёшь ведь. —
- Мало чего, пырнул - не пырнул, - заёрзал Филимон Никитич. - При нашем деле не ворон ловить. А где они, кто пырял? Вот видишь. А я cижу на хаузе, чай с вареньем, беседую, живой-невредимый, - во. И зубов у меня ещё полный рот, и желудок варит, что ни кинь, и всё хоккей, как в Америке. А возьми Блидина - чуть живой, скоро загнётся, говорят. Да чего там! Прошлый месяц, меня тоже, было, на тот свет наладили. На полном, ёкарный, ходу чёрная "волга". Как я от неё сиганул, сам не знаю. Под колешками проскочила. "Ах ты, контра, думаю, - на старого большевика... " Глядь! - а там Андрей Сволыч самолично. Будка - за раз не уделаешь, ротяра - во! И смеется, паразит. Пошутил, значит. Я тоже засмеялся. А что ты с ними будешь? Они и прут без разбору, хоть на красный, хоть на какой. Раньше такие roняли на рысаках. "Пади!" - кричат, бывалыча, - "Поберегись!" А сейчас тихо давят. Ох, шустряки!... Младший сын у меня в Ташкенте живет, инженер, инженер, видишь, какая вещь, в Ташкенте инженер. Тоже рассказывает... -
- Ну, понес, - перебил Филимона Никитича Чмырёв и махнул на стол с угощением. - Давай, убирай это. Делом надо заниматься. А то тебя до вечера не переслушаешь. Ну, говори толком, ты для чего меня звал?............................................................
"Дорогой товарищ министр культуры.Я, Серсаев Филимон Никитич, бывший революционер с подпольным стажем и большевик, а ныне персональный пенсионер и меценат, обращаюсь к Ван с пламенным приветом и аналогичной просьбой.
Несколько слов о себе. Когда в газетах пишут "poвесник революции " или "ровесник века", я всегда за себя думаю, так как я ровесник того и другого: родился на нулевой отметке столетия, в революцию мне стукнуло ровно семнадцать и, что интересно, свой день рождения отмечаю с шестого на седьмое ноября, как по заказу, день в день.
С родителями имею полный порядок: мать - прачка, отеп - революционер, но раньше трудно было на эту специальность прожить, поэтому он был сапожник и подбивал на революцию других. Я им помогал по мере возможности и бегал за водкой, a они для отвода глаз царских жандармов выпивали и начиналась катавасия: мамаша ругала батю с дружками, те ругали паря и существующий строй, а я слушал и набирался ума-разума. С малых лет я познал кузькину мать эксплуатации человека человеком и сто процентов был согласен с идеями родителя, который говорил: "Все мы люди, все человеки". Он скончался во время голодовки двадцать второго года, а тиф голодному не подмога, от него он и помер. А мамаша померла ещё раньше". -
- Капитально, - одобрил Филимон Никитич. - Даёшь, как поёшь. -
- Ну! - отозвался Владик. - Это тебе не колбасню брать.-
"Комсомола тогда ещё не организовали, вступать не было куда, о подрастающем поколении не заботились, и я, по большей части, околачивался, где придётся. Это даже удивительно, что я не сбился с панталыку я не пошёл воровать, а даже наоборот. Раз один офицер потерял сумку с документами, м я ему отдал, а он говорит: - "Вот тебе, мальчик, золотая монетка за то, что гы такой честный". Понятно, что при таком существовании я не имел будущего, поэтому всей душой встретил революцию и с первого дня
влился в её ряды. Уже в семнадцатом году я, напевая "Интернационал", лез. по столбу вешать плакат, а командир гарнизона, товарищ Покатило, сказал про меня: - "Это наш красный Гаврош". С тех пор это стало моей подпольной кличкой".
- Ты что, у белых был? - спросил Чмырёв.
- Чего я там не видел? ~ насторожился Филимон Никитич.
- Ну, мало ли. Шпионил, разведку вёл, - s ж не знаю, чего.
— Башмак ты ёкарный! Я с ними боролся всю жизнь, со шпионами, а ты - "шпионил". За красных я был, так и пиши.=
"Моя сознательная жизнь проходила на фронтах: от
похода к походу и снова в поход. Там я увлёкся по части культуры и приспособился, можно сказать, между боями. На моем жизненном пути конармейца мне столько всякого добра довелось встретить, что другим не снилось. Так как парень я был бедовый и раз от разу выдвигаемый на должостя, то мне полагалась отдельная фурманка, где я содержал разные предметы, развивался от них сам и развивал свой кругозор. Сколько yже годов прошло с того времени, а у меня до сех обида на сердце, что всё это накрылось на польском фронте, самого меня ранило, быстро отступали, пришлось все бросмть".
- Какие вещи были, какие вещи, - загоревал Филимон Никитич. - И всё дочиста, прахом, коту под хвост. Тикали ыы, ох, тикали, кто пеши, кто как.
- Изложим? - предложил Чмырёв.
- Не надо, ~ отмахнулся Филимон Никитич. - Не всем знать. -
"После поправки назначили меня по развёрстке продовольствия у населения, а я был молодой, энергичный, переверну, бывало, всё вверх дном, а найду. Хотя время было уже не то: народ отощал, ничем, кроме куска хлеба, не интересовался, и ничего наглядного, кроме икон, не попадалось. А мы ещё не знали, что иконы - тоже культура;
тогда другая была установка и обязаны были выполнять. Если б энать, что с иконами такая выйдет промашка, я б их, этих икон, понасобирал дровяной сарай и больше, но в те годы был приказ "Крой, Ванька, бога нет", и все божественное мы пускали на слом или в огонь, а попов - через трибунал и в расход".
~ С ними валандаться, - поморщился Филимон Никитич. - Лучше десять простых, чем один патлатый.
- Какая разница? - передёрнул плечами Владик. — Не всё равно - люди?
- А такая, что не всё. Возьми интеллигент. Тоже "люди". Так он чего вытворяет? Сам не свой, бедолага, на колешках плачет, папой-мамой-детьми, сукин кот, клянётся, сапоги тебе, ёкарный твой, нализывает... Или другой, покрепче который. Глазами на тебя зыркает, зубами скрипит и всё время ругается. А попы? Они молятся, понял? И ничего ты для них не обозначаешь, хоть ты их бей, хоть стреляй, хоть чего. -
- Интересно,- вырвалось у Чмырева.
- Интepecно у бабы под подолом, - поправил его Филимон Никитич, - а тут тебе никакого, милок, интересу. Вот, скажем, поп. А вот - я, значит. И он меня ни вот столечко не боится. Читает себе всякую богородицу, а я - вроде пустое место, ты ж понимаешь! Положено как? Или ты боишься, или тебя, а иначе порядка не жди. Значит, ежели у него страха нет, значит, моя очередь, - так выходит? -
- Ну, тебя на испуг не враз возьмешь, - ободрил Чмырев Филимона Никитича. -
- А то! - возразил Филимон Никитич. - Ещё как боялся, милок! Чуть не обмочишься. Весь, бывалыча, заряд засадишь, а у самого с думки нейдёт: "А что как встанет?" Не-а, попа с одной пули даже не пробуй. Вредные. Мы народ стращаеы, а с него какой пример? Я, вроде того, делаю, и ты делай; я, мол, не боюсь, и ты, значит, не боись. Это порядок? -
~ Да-а, - задумчиво протянул Владик и вытер взмокший лоб. - Большая, у. тебя жизнь, дед. История. Мемуары писать. Не к ночи будь сказано... Ну ладно. Поехали дальше. -
"Вскоре после этого меня откомандировали по установлению советской власти в республиках Средней Азии, где басмач на басмаче и басмачом подпоясан. Это такой народ заядлый оказался, ничего признавать не хотят и религиозные - нет спасу. Нам npиходилось разъяснять и вести большую воспитательную работу, потому что добром от них ничего не добьёшься. Это они теперь образумились, пишут нашими буквами, спекулируют по всей стране, про политику рассуждают, а раньше к ним без нагана не подходи. Сами грязные, некультурные, пишут как курица лапой, ни бельмеса не разберёшь. Мы там уничтожали святые места и все ихние книги подряд, какие попадались, но ничего культурного не нашли, одни лишь ковры и одеяла. Мы им советовали русским языком, чтобы не сопротивляться, а то перестреляем до одного, на расплод не останется, но они думали, что это шутка, я сопротивлялись вплоть до оружия. Тогда мы лупили по ихним кишлакам из орудий, только пыль столбом, и они за это ненавидят товарища Будённого, аж дрожат со зла. Проводя воспитательную работу, я там получил ножевое ранение в живот и долго поправлялся на курорте. Конечно, ковры, они тоже культура, но маленькая..."
- Что ты заладил: барахло да шмутки, - проворчал Филимон Никитич. - Загни, давай, про идейное. -
- Не скрипи, - осадил Чмырев старика. - Сейчас пойдёт идейное.-
"В дальнейшем я полностью перешёл на работу в органах чикизма, но ещё тогда понял, чго культура - это великая вещь, особенно книги. Сколько я их на своём веку проработал, это невозможно, а насчёт политграмоты было строго, так что хочешь-не хочешь, а развивайся и никаких гвоздей. От книг я, можно сказать, человеком стал и другим советую. Но главное, что я тогда мечтал, так это оставить по себе след через какую-нибудь библиотеку, где трудящиеся смогут в свободное от работы время работать над собой, успешно отдыхать и меня вспоминать".
- Подходяще, - похвалил Филимон Никитич. - Доходит. Умеешь. Жми до конца. Добровольно, скажи, никто не заставлял и так дальше.
- Не мешай, — отозвался Владик. - Без тебя знаю.-
"Когда я вышел на пенсию, то открыл на дому библиотеку для всенародного пользования, а также именной музей революционной, боевой и трудовой славы, и сильно израсходовался. Об этом много писали и в журналах, и везде, а ецё передавали по радио и показывали меня по телевизору и в кино. Комсомольцы записали в книге благодарностей, что я, как полноводная река, орошаю посевы, а по ине корабли плавают. Вы про это, товарищ министр, тоже, конечно, слышали и приказали наградить меня значком "Отличник куяьтуры", а я Вам за это глубоко обязан, что не забыли старинного большевика".
- Слушай, - спросил Чмырёв. ~ Ты где её раскопал, библиотеку?
- В утиле, - усмехнулся Филимон Никитич.
Владик ушам не поверил.
- Где? - переспросил он.
- В утиле, — повторил старик. - У них много. Туда люди книжки сдают, какие негодные, политицкие. Две копейки за килограмм. А все новые, никто не читает. Чего ж им, ёкарный, пропадать? Я перекупил. Три самосвала привёз. -
- А ну, неси сюда свои благодарности, какие есть, - потребовал вдруг Чмырёв.
- За библиотеку? - уточнил Филимон Никитич робко.
~ Не за попов же! - огрызнулся Владик через плечо.
Он пролистал принесённую тетрадь, но в ней, кроме записи о реке и о кораблях, ничего больше не было.
- Не шибко, дед. Прямо сказать, не шибко. -
- Стишок лро себя знаю, — застеснялся Филимон Нмкитич.
- Ну давай. -
Филимон Никитич скосил глаза и прочитал, как на утреннике:- Товарищ Серсаев,
Вы гордость народа,
Мы вас поздравляем
С высокой наградой. -- Сам придумал? -
Фялимон Никитич скромно кнвнул.
- Хороший стишок, - одобрил Чшрёв. - Министру понравится. Они, министры, любят клубнику с малиной. Так, значит, и запишем. -
Стишок записали, облыжно приклепав авторство ни
в чём не повинным пионерам и школьникам, и перешли к сути дела.
"Награда родины ко многому меня призывает, поэтому я таскал значок везде и всюду, пока не произошла катастрофа, которую я сейчас onишy. Ночью у соседа загорелся дом. Я проснулся, накинул френч с наградой и рванул на помощь. Сразу же я полез в огонь, но мне там стало жарко, и я разделся без внимания. Извините, конечно, что в горячке человеку не до орденов, главное, людей спасти, - я так думаю. Продолжая спасать людей и материальное имущество, я надеялся, что с минуты на минуту будет пожарная машина, но она приехала, когда от дома осталась одни головешки, и мой Френч от этого безобразия тоже сгорел. Полдня я ковырялся в золе, думал, найду..."
- Погоди, ~ остановил Чмырёва Филимон Никитич. - Это какой же дом такой по соседству? Блиндинский, что ли? Даже не думай! Не побегу я его спасать, пускай горит... И вообще не пойдёт. Ты перемени. А то ещё скажут: "Предоставьте справку. Или медаль за мужество". Я её где возьму? -
- Не скажут, - заупрямился Чмырёв.
- Да, да, шире карман держи, "не скажут". Так тебе сейчас и поверили без справки. Ты давай, ёкарный, вот чего делай: или нельзя чтоб справку достать, или можно. А это зачеркни, про пожар. -
- Оно бы лучше без справки, - почесал за ухом Владик. - Спокойней как-то. Сейчас устроим. Момент. -
После кратких переговоров получилось следующее:
"Недавно я поехал в Ташкент проведать сына, а френч с наградой положил в чемодан. И вот, не помню на какой станции, мой чемодан украли, - просыпаюсь, а его нет. Я - в милицию. "Так и так, -говорю.- Требую шмон по линии, тревогу номер один, проверить удостоверения, и так дальше" А дежурный мне что? "Мотай,- говорит,- старик, отсюдова, а то и тебя посадим". "Я, - говорю, -полковник такой-то". А он отвечает: "Это ты раньше был полковник, а будешь,- говорит,- покойник, - понял? — и чеши, пока не поздно".
- Крест на пузе, - побожился Филимон Никитич. - Сержант один в Ташкенте. Так и сказал, контра. Слово в слово. -
"Это что же делается? А ещё говорят "моя милиция". Какая ж она "моя"? Разве с ветеранами так обращаются? Вот раньше было обращение, это да. Ещё батя мне одного показывал. "Гляди,- говорит,- Филька, и запоминай: ветеран Полтавского сражения..»"
- Трепач твой батя добрый, - заметил Чмырёв, не отвлекаясь от письма. - Полтавское знаешь когда было? Триста лет скоро. Это Куликовской битвы был ветеран.
- Нy, переправь, - сказал Филимон Никитич. - Тебе видней. Батя, это верно: швайка, дратва — это он соображал, а насчёт чего другого ни в зуб ногой был. Ты поправь, поправь. -
"...запоминай: ветеран Куликовской битвы". Так его ж на подушках несли! А теперь не то что подушку, а вообще ничего никогда. А я сам себя не жалел. И вот такая мне благодарность. "Иди,- говорят,- дед, откудова пришёл". "Я,- говорю, - под Перекопом был". "Вот туда,- говорят,- и иди, под Перекоп". "Я,- говорю,- Ленина видал на комсомольском собрании". "Ну и хрен с тобой,- говорят,- что ты его видал".
- Правда, - заскорбел Филимон Никитич. - Было. Что было, то было. Правда. —
"И вот остался я, товарищ министр, как есть на бобах и ничего не радует. Удостоверение у меня имеется, подписанное Вами, но его же не повесишь на шею и каждому встречному не покажешь, что ты удостоен. Я даже не знаю, что дальше будет и для чего была моя жизнь. Ночей не сплю, размышляю, как могло так случиться, что теперь каждый кусок поперёк горла застряёт. А ещё обидно слышать такие разговорчики, как молодёжь ведёт. Мы такого про вождей даже подумать боялись, а сейчас анекдоты всякие и никто ничего, только смеются и все".
- Только смеются и всё, - горестно повторил Филимон Никитич. - Смеются только и больше ничего... Ты, Владь, попроси его, попроси, как следовает. По-интеллигентному, со слезой, папой-мамой-детьми.. .- Старик всхлипнул и полез в карман за платком.
- Нy, будет хныкать, - ободрил его Чмырёв. - Расклеился!
"И я Вас, дорогой товарищ министр, умоляю папой-мамой-детьми, а также всем святым, что у Вас имеется, уважить мой преклонный возраст, мой стаж и заслуги перед государством, которое я укреплял собственными мозолями от начала до конца. Дайте приказ и пусть вышлют хоть дубликат значка, который мне дорог как признание моих заслуг на пути дальнейшего строительства новой, светлой жизни. Моей просьбы прошу яе отказать.С уважением,
- Думаешь, выгорит? - просительно заморгал глазами Филимон Никитич.Серсаев Ф.Н.,
полковник в отставке, персональный пенсионер союзного значения,
член КПСС с 1918 года."
- Можешь не переживать, - заверил его Владик. - Ни
одна министерская собака не отмахнётся. За вкус, дед, не знаю, а горячо сделаем. -
- Ну ладно, - успокоился старик. - Нy, подождём, башмак ёкарный............................................................
Долго и зря ждал Филимон Никитич. Уже и время прошло, и пленум состоялся об улучшении работы с письмами трудящихся, и Чмырева он дважды успел повидать, а ответа всё не было. Ни письма не было, ни значка, — ничего. Вряд ли просьба Филимона Никитича затерялась; просто она залетела в те высокие круги, куда всё идёт и откуда ничего не возвращается... Короче говоря, Владик сходил к знакомому коллекционеру, купил значок и перепродал Филимону Никитичу, а разницу взял за труды.
С тех пор прошю несколько лот, но Филимон Никитич жив-здоров, как презде. Его даже взяли на службу в одно учреждение за то, что он так много повидал, и сажали в президиум, но спустя время уволили. Дело в том, что старик совершенно сошёл с тормозов в смысле контроля речи и стал сдура-ума проговариваться о таких подробностях, о каких ему лучше бы, вообще, помалкивать. В конце концов сам Андрей Сводыч не вытерпел и назвал его воспоминания "идущими вразрез", а Филимона Никитича приказал прогнать. Теперь старик мается от безделья и на всех ворчит, потому что - скучно.
А в ведренный день он выходит в сад, садится под. яблоней и сидит часами, думая о прожитом. Когда он один, ему уже не приходят на память грабежи, рубка пленных, пьяные гульбища, встречи с вождями, расстрелы попов за околицей, пальба из курносых пушек по грязным таджикским кишлакам, не приходят, потому что неинтересно. Охотней всего ему вопоминается, как осенью степь волей пахнет; как по той степи бездорожно и вольно ступают лошади; как его самого увалисто в седле колышет; как вдумчиво молчат кони и люди, будто тишину пьют с неба сумеречного, и кто-то, стремя в стремя, протягивает ему окурок, вкусней которого он ничего и никогда не курил. Тут его память начинает пробуксовывать, и он думает: - "Кто ж это был?... Кто ж это был?.... Кто ж это был?... " - И не может вспомнить за давностью времени.
