Двоеточие: Поэтическая Антология

Гали-Дана Зингер

МАЛЕНЬКИЙ ПУШКИН С ПУШКИНСКОЙ УЛИЦЫ 1
 

...И снег кричит все время – бум! бум! бум!
Вот дети скрылись за углом...
                                                      Пушкин II 2

Теперь мы живем на Пушкинской. Раньше мы жили на Елизаровской, на Садовой, на Коломенской. На
Коломенской я болела и не хотела пить молоко. Оно было с пенками. Вдруг пришел папа и принес кулек
леденцов. И я сразу выпила молоко. С леденцами, конечно. Они были как цветы, как груши, как маленькие
прозрачные сердца. Леденцовое сердце зеленого цвета – лучше всего. На Садовой комнаты были пустые,
огромные и вырастали утром. От солнца. Про Елизаровскую я не помню. Меня почти еще не было. То есть, я
была, но не помню. Теперь мы живем на Пушкинской.

* * *
Хорошо, что наше окно смотрит во двор. Во дворе не ездят машины. Машины не живые, а притворяются.
Машины не умирают, они только ломаются. Они не могут умереть, как дерево, как человек. Когда у меня будет
волшебная палочка, сделаю, чтобы никто не умирал. Но машины и так не умрут. Они уже мертвые. Правда,
деревья во дворе не растут. Двор пустой. Называется колодец. Если высунуться из окна и громко сказать слово,
то услышишь эхо. Эхо – тень слова. У него всегда один голос. У тени – один цвет. Цвет – голос тени.

* * *
Тени бывают разного роста. И еще – толстые и худые. Иногда шарят жадными руками по потолку. Ищут тень
солнца. Потом юркнут в угол – и затаятся. Когда свет гасят, на всем лежит длинная тень окна. И на мне тоже,
когда я засыпаю. Она растет отовсюду, она — как дерево без веток.

* * *
Деревья растут в сквере. Деревья и черный Пушкин. Деревья растут вверх, а черный Пушкин – вверх-вниз,
вверх-вниз. Зимой он растет вниз, зимой он маленький среди снега. Весной – вверх. А в дождь черный
Пушкин растет сразу и вверх, и вниз – в небо и в лужи. И деревья тоже.

* * *
Я спускаюсь по лестнице. Провожу пальцем по перилам. Они гудят. Они черные и в завитушках. Некоторые
ступени покосились, а некоторые так стерлись, что их почти и нет. Столько людей ходило по ним в сквер и
обратно, наверх. Если идти до самого верха, то придешь никуда. Нигде – то же самое, что и ничто и никогда.
Вот бы попасть туда! Но, может, там и меня бы не стало? Только вся лестница ведет никуда. Сперва она ведет
к дверям. Только когда к лестнице прибавляется несколько последних ступенек, она приводит никуда.
Лестница все ведет и ведет, а сама никогда не приходит. Ведь ее нигде бы не стало, прийди она никуда. Я
спускаюсь по лестнице.

* * *
В Пушкинском сквере красный гравий. Кажется, что он весь красный. Если присесть на корточки и посмотреть
на него близко-близко, то видно, что гравий – много розовых, белых, красных и серых камешков. Бывают даже
прозрачные. А встанешь – и снова красный гравий. Только в руке остаются два прозрачных камешка и один
розовый. Можно найти камень побольше и рисовать им на гравии. Точка, точка, запятая, вот и рожица кривая,
ручки, ножки, огуречек, вот и вышел человечек. Дам ему зонтик – вдруг дождь пойдет, когда я уйду. Зонт – это
крыша для маленького дома. Стены – из дождя. Можно крутить зонтик – и будет карусель для дождя. Вот и тетя
с зонтиком. Подойду к ней, спрошу: “Скажите, пожалуйста, который час?”. Раньше я спрашивала: “Сколько
времени?” Но у времени нет конца. И начала тоже, кажется, нет. Разве его может быть – сколько? – много или
мало? А в песочных часах времени – пять минут. Но если их перевернуть, то будет еще пять, и еще, и еще...
Сколько времени в песочных часах? И почему время из песка? Вот построю из времени башню, что тогда?

* * *
Мы жили втроем на Пушкинской улице с 1964 по 1966 год в девятиметровой комнате в огромной
коммунальной квартире. В этом доме или в соседнем с ним, освобожденном на ремонт, располагается теперь
большая коммуна художников. Оттуда мы переехали в двухкомнатную квартиру в новостройках на рабочей
окраине, где я впервые услышала о совсем другом Пушкине – Пушкине детских неприличных анекдотов с
непереводимой игрой слов. Позднее я узнала, что эти истории – едва ли не пушкинские современницы.
Маленький Пушкин с Пушкинской улицы стал теперь маленьким в любую погоду. Он и был маленьким 3  –
маленькая уступка жителям города Санкт-Петербурга, маленьким достоевским людям, оскорбленным до
глубины своих больших достоевских душ тем прискорбным фактом, что памятник великому национальному
поэту возвели в Москве, не в столице. Тот самый памятник с протянутой рукой, с Тверской улицы, с которым
соразмерялся Маяковский, старше своего питерского брата на четыре года. Памятник на Пушкинской улице,
отлитый по неиспользованной в Москве модели (также А.М.Опекушина) открыли 7 августа 1884 года. На
постаменте выбиты были строки из “Памятника” в подцензурном варианте.

* * *
Большой Пушкин жил у бабушки на полке. Тяжелый – килограмма три, не меньше, тысяча страниц на плотной
гладкой бумаге в твердом холстинковом переплете – сталинских лет издание с иллюстрациями – почти полное
собрание сочинений – почти, но без юношеских неприличных вольностей, хотя и с авторской версией
“Памятника”, трактовавшейся как проявление лояльности к новой власти, — тяжелый, уронишь – не
поднимешь. Он доставался мне каждый раз, в гостях у бабушки, после полдника с молоком и игр в принцессу
(тюлевая занавеска на голове и корона из серебряной чайной обертки) и раскрывался на “Сказке о мертвой
царевне”. Но и в большом Пушкине жил маленький Пушкин – Пушкин в детстве (рис. неизвестного
художника): кудрявая ленинская головка (как с октябрятского значка), опирающаяся на ладонь; Пушкин-лицеист
с поднятой, как у Ленина на броневике, рукой читает стихи Державину (рис. И.Е.Репина). Маленький Пушкин,
Пушкин – детям, Пушкин и дети. Ходила легенда, что в сталинские же, предвоенные еще годы вышло
распоряжение пушкинский памятник с Пушкинской улицы перенести (куда – легенда умалчивает). Приехали
рабочие с подъемным краном, хотели приступить к делу, да только игравшие в сквере дети облепили памятник
с криками: “Это наш Пушкин!” Испуганный прораб связался с высшим начальством, которое изрекло
сакраментальную фразу: “Оставьте им Пушкина!” и повесило трубку. Имперское умиление маленькостью (в том
числе физической) шло рядом с раздуванием нечеловеческого величия. Одним из наиболее популярных
проявлений эмоций было пускание слезы при виде пробитого дуэльной пулей маленького жилета. Маленький
же Дантес не ростом не вышел, но душой 4. Это уже школьный Пушкин, таким и затверженный назубок
всенародно.

* * *
Прапрадеда Некода Зингера, Константина Карловича Данзаса, чья нерусская фамилия уж больно
подозрительно смахивала на фамилию графа Монте-Кристо, школьная программа обвиняла в том, что
Пушкина не спас (а мог бы – как ленинградские дети, сохранившие анекдоты девятнадцатого века). Вот если
бы он его своей грудью заслонил (как легендарные ленинградские дети)... А то бы Бенкендорфу настучал и
отправился бы с Александром Сергеевичем в Сибирь (куда семья Некода и так, в конце концов, попала во
время кампании по борьбе с космополитизмом). Вот тогда бы Пушкин никогда не умер, и остались бы с нами
навсегда – старец Федор Кузьмич (в жизни – царь Александр I), маленький Пушкин и Ленин (и теперь живее
всех живых). 5

1. Этот текст был написан по заказу журнала “Рхов” (“Улица”), как своего рода послесловие к переводу прозы
“Мой Пушкин” М.И.Цветаевой. По-русски публикуется впервые.
2. Миша Варман, 9 лет – автор двух стихотворений.
3. Об этом знали уже давно. Еще Даниил Иванович Хармс писал: “Как известно, у Пушкина никогда не росла
борода. Пушкин очень этим мучился и всегда завидовал Захарьину, у которого, наоборот, борода росла вполне
прилично. “У него растет, а у меня не растет”, – частенько говаривал Пушкин, показывая ногтями на
Захарьина. И всегда был прав”.
4. Константин Симонов в стихотворении “Заря” (1949 г.) писал о нем: “...Наемный пистолет
Безродного космополита”.
5. В стихотворении “У памятника Пушкину” (1949 г.) Ж.Тумунов писал:
“Дайте мне вашу руку пожать,
Вечно юный наш друг и учитель!
Вы советскому сердцу под стать,
Вы в грядущее бодро глядите”.