Двоеточие: Поэтическая Антология

ГАЛИ-ДАНА ЗИНГЕР

ЖАЛОБА ПОГРАНИЧНИКА

Я не хочу пограничником быть, — сказал пограничник, —
я граничником быть не хочу,
я гранильщиком быть не хочу,
гранью я быть не хочу,
быть не хочу я гранитом,
не хочу я быть гранатомётом,
гранатом хочу я не быть,
но нежеланье моё гранит меня и ограняет,
сам  я на страже стою сам осьмигранник себе.

Сторожем быть не хочу, — сторож ответил, —
стражем быть не хочу,
стражей быть не хочу,
но нежеланье моё меня стережёт и треножит,
ветром колеблем стою.

Я приворотником здесь, — заметил привратник, —
но о желаньи меня
никто не спросил.
 
 

МIРГОРОДУ

Так вся обращена туда,
что здесь как бы по долгу службы
свой отбывает трудодень,

в томленьи праведна труда
взирающа подолгу, глубже
во взвесь воды и насекомых

почти прозрачного столпа.
Подушной тяжести наклона
обречена — поди воздень —

висит и топчется толпа
в стекле воздушного флакона.
Движением частиц влекома

толчётся пленная руда,
бия в кимвалы стен незримых,
гремя песком и жестью, Тя

восславив, грозная гряда,
Ярусарим, темница мiра.
В пробирке из-под валидола

слюда звенит мушиных крыл
о панцыр жестяной хитина,
розанчик от оси сместя

налево. Розан шмель сокрыл
движением частиц стихийным.
Вперяясь не горе, но долу,

почти сияющую взвесь
неоперённых крыл с водою.

Ярусарим, ты вся, ты весь
сместился влево от оси.

В пробирку из-под валидола
шмеля (осу, пчелу) и крылышки
двух мух невзрачных, тулово мясной, сине-зелёной,
ещё розанчик и залить водой.
Для проведения эксперимента
вполне достаточно изложенных условий,
ещё на дно бы несколько песчинок иль камешков,
едва не позабыла. И всё взболтать.
Пусть в трубочке стеклянной
закон гармонии и красоты всемiрной восторжествует.
Ты же будешь зритель.
 
 

ГОРОДУ И МIРУ

Отрадно сознавать, что оба слова,
из одного быв извлеченны корня,
двумя стволами разветвили крону.
Один ствол в белом небе держит книгу,
другой ствол в чёрном небе, белоглазый,
многоочитый ствол и многогрудый,
Идейской матери дырявые чертоги.
Держатель книги держит книгу в небе
так высоко, что ничего не видно -
она одна, а может, её много?
Под ним земли сподручная держава
оплетена воздушными корнями,
над ними груди Реи гордо реют,
единство всех Коранов утверждая,
бюстгальтер их поддерживает дерзкий.
Гроссбухи на вершине накренились,
вот-вот и рухнет груда счетовода,
и градом всю побьёт листвы корону,
но книжных корешков не дрогнет город.
А дервиша в пыли лежит старуха
и пыльной пресмыкается дорогой.
Никто уж многотомной не коснётся -
ни вороха бумажныя страницы,
ни ворога подмога древоточцы.
Её змеиной судорогой сводит.
Вершки и корешки не поделивши
грядущего, мужик и чёрт на грядках
сидят и судят, чёрт-те-что городят,
рядят о смычке города с деревней.
Судьба была им, видно, скорешиться.
Они стоят под городом осадой,
они сидят под городом дружиной,
Рух-птица во древлянах новых княжит
и Гарудой с червём земным Нидхеггом
бухгалтерскому подлежит учёту.
 
 

ТУТ

I
Скатёрки тюлевой натянутый батут –
тутовник осыпается в июле.
Что на земле – раздавят иль сметут,
или верней, раздавят и сметут,
что на ветвях – склюют бульбули.

Непонимание моё, ты тут?
Моё чужое, непойманное, ты не оставляй меня.
Ужо тебе, не гоже мне одной, сменяя
двух языков ободранную кожу
на жалящий себя ж раздвоенный язык.
Весьма обяжешь, опустясь на дно
полудворового полуколодца.
Пусть вой музык
воинственных, хоть невоенных раздается,
пусть льётся по соседству мыльных вод ручей
(подёнщица окончила уборку),
пусть оседает на лист и на листву строительная пыль,
но ты, моё светило не дневное, ничейное, ночное,
ты, гневное, затми фонарь над дверью
и выхвати зверьё из темноты:
отряды рукокрылых в чуткой кроне,
семью полёвок позади в сарае,
отвадь подёнку от “летучей мыши” –
не рано ли её хоронишь? –
и тучи мошкары. Ещё сырая
после поливки почва
так, чваная, раскинулась и дышит,
как будто в жизни суховея не бывало.
Да кто же вдох ея уразумеет? –
улитки, слизни, уховёртки, диплоподы?
А выдох сразу следует за входом
луны в дом Водолея.

II
Смятение моё, ты здесь?
Моя твоя не понимает.
Но смятая исписанная десть
напоминает мне – так урожай снимают.
Всё в мае началось.
Сейчас – июль.
Я годы это повторять готова.
Сминая тутовые ягоды чуток,
тюль прогибается от каждого удара,
подтёк железистый основу и уток
окрашивает, и находят дыры
пожарник-жук и клоп лесной, давая дёру
или, верней, пускаясь наутёк.
“Сейчас”-то я сейчас сказала сдуру –
сей затянулся час на много лет и зим –
недаром ток минут невыразим –
или на то нужна особая сноровка? –
всё те же в воздухе песок, бензин
и память слабая политых бальзаминов.
Невыразимые так моментально сохнут –
чуть только отожмёшь и на верёвку –
уже снимай.
А ваньки-мокрые по-прежнему мокры
и с ними май, июнь, июль минуют,
август, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь...
Январь-февраль их иногда под корень срежет,
бряцая ножницами ливней,
но если март они переживут,
их лето начинается в апреле.
А в конце мая тутовая завязь, и в ней
невзрачная, как тля на розе, невызревшая зелень
еле-еле тлеет.

III
Когда же на дворе совсем темно,
в виду воображаемых осей
симметрии в строеньи тьмы и ока,
сомнение моё, побудь со мной
столько часов, и каждый из них – сей,
сколь проведу в рассеяньи глубоком,
в расселине меж улицей и домом
под тутовыми ветками, в теснине
меж розою, который год больной,
и грядкой бальзаминов,
слегка прибитых городом и градом
и падалицей тутовой. Заминок
не знающая череда событий
беспроволочной розовой оградой
приостановлена в незнании, в развитьи
бутонов, их плоть как будто распирает изнутри,
пытается прорвать как бы плотину
излишек лепестков, как буквы в алфавите –
ять – каждая из них – и без изъятья
топорщатся, таращатся и тщатся
иной раз два, а то и три
представить взгляду полную развёртку
чего-то вроде слухового аппарата,
но предъявляют вёрткую двухвостку
и шёлка жатого палёную обёртку
как грамоты верительной печать.
Им силы изменяют, и измены
постичь они не в силах.
Так я недоумение почать
всё силюсь, всматриваясь в них недоуменно,
вперяясь в старческие лица хилых роз,
пока их суховей не одолеет.